— Я рассказал тебе о своей истории с Раей, чтоб ты знал, что к чему, — продолжал Романов. — Бывают женщины, которые заслуживают того, чтобы им прощали многое… Ты не помнишь войну, военное время. Тогда в личной, интимной жизни, бывало, и мужчины и женщины обманывали друг друга. Рядом с той бойней, которая шла на фронте, эти обманы казались нам невинными детскими шалостями. Помнишь — «война все спишет»? А в действительности для женщин они были самыми настоящими трагедиями. Война закончилась давно, а посмотри, сколько еще женщин ходит по земле, для которых война продолжается. Дети растут, вырастают без отцов. Женщины живут, опустошенные одиночеством…
Александр Васильевич курил сигарету за сигаретой.
— Имела ли основание Рая в Новосибирске не верить мне? — все дальше вглубь забирался Романов. — Пусть она тогда была и девчонка, но ей уже было семнадцать лет: она не могла не видеть, не понимать того, что делается вокруг. В таком возрасте девчонки многое знают. Да и тетя ее — она-то, во всяком случае, понимала, что к чему. А я уезжал на фронт, не в бабки играть: немец только от Орловско-Курской дуги пятился. Девяносто девять против одного было за то, что я не вернусь: я был командиром танковой роты. А ты знаешь, что это такое? Должен знать… Тетя требовала, чтоб Рая освободилась от ребенка. Рая не сделала этого… А теперь смотри сам: имею я моральное право обижать эту женщину… и тем более сейчас, когда уезжаю от нее надолго?
Волны ласкались к серенькой гальке. Солнце играло в жмурки с Южным берегом Крыма: то за облако спрячется, то вновь выглянет…
Я слушал Романова, смотрел на него и не узнавал этого человека. Мои мысли были привязаны к нему, и вместе с тем я думал о многих знакомых. Странно иногда получается в жизни. Вот человек. Встречаешься с ним каждый день. Будто успел узнать его, и мнение о нем сложилось окончательное. А потом, в один из ничем не примечательных дней, он вдруг рассказывает о себе нечто такое, что разрушает все прежние мысли о нем. И вот он уже другой перед твоими глазами…
Ближе и понятнее для меня стала и Раиса Ефимовна, требующая от мужа любви «в каждом слове, каждое мгновение», не желающая расставаться с ним надолго.
К обеду тучи столпились над берегом. Они плыли со стороны моря; упираясь в горную гряду, останавливались. Скопления туч сомкнулись, потемнев, закрыли солнце. Шмыгнул ветер, шумя листвою деревьев, кустарника. Закружилась, подымаясь к небу, пыль. Дождь стал накрапывать крупными каплями…
Мы с Романовым бежали с дикого пляжика. До Фороса добрались мокрые: на нас не было сухой нитки, в баретках хлюпало.
«Волги», обычно стоявшей под окнами корпуса, в котором жили Романов и Новинская, не было. Не было в санатории и Раисы Ефимовны: она забрала документы — уехала, не оставив Александру Васильевичу даже записки.
Внезапный отъезд Раисы Ефимовны обидел Романова. Он отказался от отдельной комнаты в пользу супругов, живших в разных корпусах, и переселился в палату, соседнюю с моей, — в главный корпус, старался шутить, но больше избегал не только меня, а всех, кто спрашивал или мог спросить о том, что случилось. Вечером Александр Васильевич сказал мне, что уходит спать на пляж, — я принял это как приглашение.
Врачи охотно прописывают отдыхающим «сон на берегу моря». Я побежал за «рецептом». Каждому человеку, если его обидели, хочется рассказать об обидчике и о себе: от этого делается легче на сердце, — был бы товарищ, которому можно довериться. За все дни, проведенные в Форосе, я ни в чем не возражал Александру Васильевичу, не спорил с ним.
В Форосе нет пляжа как такового. В глубине подковообразной бухты есть узкая полоска берега, заваленная скальными глыбами. По берегу, прижимаясь к высокой крутизне, заросшей деревьями, тянутся навесы для укрытия от солнца, дождя. На железобетонных сваях выбегает в море помост… Мы с Александром Васильевичем унесли лежаки к дальним перилам помоста, остались вдвоем.
Я не ошибся. Романов рассказывал. Я слушал.
— Когда жизнь бьет неожиданно по лбу и глаза заплывают слезами, сразу становится видно, что для тебя было дорогим в жизни, — говорил он, забросив одну руку под голову, глядя в черное крымское небо. — Я мечтал о художественном училище — оказался в забое…
Война… Вернулся домой после войны, огляделся по сторонам — поискал свою мечту, оказалось: художественное училище было для меня увлечением, как и баян, луки и стрелы. Понял: я не художник. Оказалось, я человек без мечты, — говорил Александр Васильевич, покачивая головой грустно. — Жил, как тысячи людей моего поколения, которые выжили и вернулись с войны, Володя. Идея комбайна, о котором мечтал отец, меня не тревожила: на моем участке работали новые комбайны «Донбасс», я знал, что над механизацией выемки угля трудятся институты — дивизии ученых-специалистов. Я работал. Работал, учился. А когда стал инженером, работал и отдыхал. Я знал, что человек долго не сможет жить так: работать, помогать жене по хозяйству, воспитывать детей — и все. Знал: отдохну малость, приду в себя — обязательно придет и ко мне что-то… такое… без чего человек жить не может по-человечески. Работал…