Была та пора окончания долгой полярной ночи и наступления долгого полярного дня, когда между закатом и восходом темнота приходит на десяток минут; до и после темноты — белая ночь.
Солнце скрылось за Зеленой, а на северном востоке — над черным ущельем — уже подплавляла васильковую синь робкая, молодая заря.
Казалось, поднимись на черную громаду скалы, нависшую над маленьким шахтерским поселком, — можно достать до звезд, десяток набрать их руками — холодных, ярких, больших звезд.
Романов шел не торопясь, курил: спешить было некуда. По сторонам проплывали черные, лакированные окна спящих домов. Была безлюдной улица. Под береговым обрывом оглушительно ревел гренландский накат; море вело извечный спор с землей: кто сильнее, кто должен поступиться границами. Со стороны Гренландского моря, подогреваемый Гольфстримом, дул ветерок — оттепель назревала. Романов шел: снег мягко вминался под каблуками.
Над Грумантом светились знакомые созвездия — неутомимые сигнальщики незнакомых, далеких миров.
Романов поднялся не спеша к больнице. Прошел мимо, открыл коридорную дверь Птички. Ты стояла у двери в свою комнату, смотрела. Было за полночь. Грумантский радиоузел уже пожелал полярникам: «Спокойной ночи, товарищи!» Ты была одета, котиковая шубка наброшена на плечи. Ты смотрела на Романова, за стеклами очков блестели глаза зеленовато-голубыми льдинками. Романов старался не видеть тебя. Он не имел на тебя зла, Рая. Он почувствовал: ты ждала его слова, чтоб ответить двумя, вызвать четыре… Он не хотел терять душевного равновесия, которое пришло к нему впервые за многие годы. Он прошел к двери рядом с твоей, вставил ключ в замочную скважину. Твое дыхание сделалось напряженным, злым: ты ждала первого слова. Романову не было жаль тебя, Рая: ты сама ушла — сама захотела этого. Ты молча набросилась на Романова сзади: схватила за ворот, потянула; ключ упал на пол. Романов многое передумал за последние дни, перегорел, ты сделалась безразличной для него, Рая, — просто женщиной, которой нужно уступить. Романов вошел в твою комнату, отстранил твои руки, тебя. Он подождал, когда ты успокоишься, потом шагнул к выходу. Ты подбежала, загородила дверь; шубка валялась на пороге. Романов подошел. Ты закричала, выставив руки испуганно:
— До каких пор ты будешь бегать по чужим хатам — позорить меня?! Издеваться?! Я не знаю, что сделаю!..
По тому, как ты кричала, Романов почувствовал, понял: ты была в отчаянии — до истерики осталось полшага. Романов отступил: женщине нужно уступать в таких случаях, даже в том случае, если эта женщина была близкой когда-то — женой.
— Садись сейчас же за стол и только посмей не сделать этого. Я не знаю!.. — сказала ты; подобрав шубку, захлопнула дверь.
Потом гремела посуда за перегородкой, на кухоньке, ядовито свистел электрический чайник, вы пили молча чай, глядя в чашечки. Ты внешне будто бы успокоилась. Но Романов не мог не заметить: по-прежнему была как проволочка, натянутая до предела, — вы столько лет прожили рядом — хорошо знали друг друга. Поднялась из-за стола, разобрала постель на кровати Романова, сказала:
— Ложись спать.
Романов лег, забросив руки под голову, отвернувшись к стене.
На кухоньке гремела посуда, плескалась вода. Романову не было жаль тебя, Рая: ты сама ушла. Зашелестело, потрескивая, платье; шуршали, сползая, чулки. Романов лежал, смотрел в потолок, думал о том, что завтра придется ехать в Кольсбей — ночевать в консульском домике: так легче будет уйти от скандала — избежать превращения в жевательную резину для всех поселков рудника. Ты лежала поверх одеяла, свернувшись калачиком, кутаясь в домашний халат; плечо, бок вздрагивали. Романову не было жаль. Тебе сделалось холодно: сняла халат, швырнула на стул, забралась под одеяло. Романов потянулся, расправляя косточки: пришла наконец для него пора — можно уснуть. Ты лежала, закрыв лицо одеялом; выглядывали кончик носа, локон, прикрывающий глаз, — плакала. Романов смотрел в потолок, думал.
За стенами Птички ревел гренландский накат; стекла дрожали в окнах. Романов думал о том, что хороший охотник, возвратясь домой, сначала почистит ружье, лишь потом примется за себя, как бы он ни устал; женщина не ляжет в постель, не сделав вечернего туалета, какой бы измученной ни была, какие бы — заботы ни терзали; ты легла в этот день, не пошлепав и по подбородку соленой салфеткой. Романов думал. Ты плакала; голоса не было слышно. Романов думал; хотелось спать. Что-то мешало повернуться к стене, поискать щекой место в подушке. Твои плечо, локон вздрагивали. Что-то заставляло Романова прислушиваться к тишине, поглядывать на тебя. Рая. Ты плакала долго; уснула — всхлипывала и во сне, как, бывало, Анютка и Юрка. Романову сделалось жаль…