Романов сказал:
— Я не жалею о том, что мы уехали из Москвы, Рая.
— В Москве наши дети, Романов…
— В Москве я не смог бы встретиться с тем, с чем встретился здесь. В Москве я не смог бы получить, что получил. Раньше или позже я должен был встретиться и получить. Человек всегда получает то, что заработал. Жизнь расплачивается аккуратно.
— Ты опять о своем, Романов… Ты не любишь меня. Отпусти меня.
— Я не разлюбил тебя, Рая. Я люблю тебя даже тогда, когда ненавижу.
— Что я тебе сделала?
— Это бывает лишь иногда, Рая. В этом не виноваты ни ты, ни я.
— Я не жалею себя — стараюсь, Романов… чтоб нам и детям было хорошо…
— В семье, где женщина трудится наравне с мужчиной, а порою и больше, бывает такое, Рая: и жена иногда ненавидит мужа и муж жену.
— Господи… Когда ты перестанешь терзать себя и меня?
— Больше не буду.
— Не нужно обижать меня…
— Не буду.
— Нас только двое, Романов. У нас ближе нет никого друг для друга. И дети…
— Я больше не буду обижать тебя, Рая.
— Я не знаю… Если б ты знал себя так, как я тебя знаю… Ты хочешь что-то сделать, Романов…
— Все сделалось само по себе.
— Что ты задумал?
— Все уже сделалось… У нас есть что-нибудь выпить?
— Коньяк в тумбочке. И спирт… Ты что-то надумал…
— Все уже сделалось. Давай выпьем.
— Через четыре месяца мне тридцать два, Романов. И двое детей. Начинать сызнова…
— Мне уже тридцать семь, Рая. Мы не будем начинать сызнова. Для нас хватит того, что мы начали пятнадцать лет назад. Давай выпьем.
— Уже поздно.
— Давай.
Ты смотрела большими глазами, была без очков. Ты улыбалась покорно, как улыбается женщина, которая знает, что слабость женщины делает женщину близкой: мужчине хочется защищать ее и беречь — дорогую женщину; за покорной улыбкой жило настороженное ожидание…
А знаешь, Рая, что чувствовал, думал Романов в эти минуты? Он думал: мы культурные, умные люди, считаем себя такими. Образованные. Мы знаем, что не всегда, везде нужно идти на рожон. Мы умеем уступить насилию обстоятельств, людей, переждать. Умеем. А всегда ли уступки, ожидания оправдывают время, потраченное на уступки и ожидания? Ведь время — это не расстояние между делениями на циферблате часов, не бухгалтерские ведомости, по которым кассир выдает зарплату, не смена календаря на стене, а жизнь, которая проходит и не вернется.
Он чувствовал, что не уступит напору настойчивой нежности, ласки. Чувства играли в нем. Когда найдешь то, что мучительно долго искал, всегда упрекаешь себя, что сразу не посмотрел туда, где было то, что искал, — чувства как бы освобождаются. Романов нашел. Да, Рая, тогда он уже нашел. Там, в скалах Зеленой, он нашел не только Афанасьева; из ревущего Ледяного фиорда он вынул не только металлический кожух, похожий на наполеоновскую шляпу, увеличенную до гигантских размеров: в домике Батурина он принял на ладони души не только красную слезу Батурина, — Романов вместе с Афанасьевым нашел и себя; вместе с кожухом вентилятора он вытащил из-под могучих валов гренландского наката и себя: из зала с багровыми окнами вынес вместе с красной слезой все, к чему так долго и мучительно шел, запружиниваясь.
Ночью, на Птичке, хранимый любовью жены и удобствами жизни, Романов уже знал: уступки перед обстоятельствами, людьми, потерянное в ожидании благоприятных условий время — это не обороты стрелки на циферблате часов, не снятые со стенки календари, а жизнь, которая не вернется. А стремление жить, пользуясь в первую очередь благами времени, оборачивается, как правило, душевной депрессией…
Романов и раньше знал это. Мы многое знаем. Но, видимо, так устроен человек: ему нужна шишка на лбу или обвал, чтоб знания, доставшиеся от других, сделались собственным выводом.
Не потому ли часто мы так мудро поучаем товарищей в трудную для них минуту и сами мучительно не можем решить, как быть, когда такая минута настигает нас?.. Наверное, есть люди, для которых достаточно споткнуться однажды о незнакомый порог, чтоб вспомнить завет бабушки: «Надо, касатик, смотреть под ноги», и они уж смотрят каждый раз, когда делают новый шаг в жизни. Романов завидовал таким людям. К нему все, чем он был жив, приходило после шишек и мучительного одиночества под обвалами. Видимо, не так уж проста жизнь человеческая, как мы часто думаем о ней, плывя по течению, подкармливаясь мелкими удовольствиями бытия.
Пусть не оскорбит тебя, Рая, но тогда ночью, на Птичке, рядом с тобой, в постели, Романов думал с напряжением не только о твоем теплом и холеном, манящем теле, как, бывало, прежде. Он чувствовал не только напор настойчивой нежности, ласки, а и то, что на сей раз устоит перед этим напором.