— А куда за границу, стало быть, говорили?
— На Ша-аш-пицберген, — отвечал Афанасьев, не понимая, к чему начальник рудника спрашивает.
— Стало быть, вы знали, что Грумант — не Париж, не Осло и даже не Барзас?.. С чего же вы, однако… как индейские петухи?.. Смотрите, — кивнул он в сторону берега.
Вслед за причалом выплыл из-за мыса Грумант, растянувшийся узкой полоской рудничных строений поперек ущелья. Над ним нависали громадные черные скалы, за ним разверзалось черной пропастью ущелье, под ним, у берегового обрыва, лизали черный снег и камни черные волны фиорда. Вокруг Груманта была дремотная пустота — вековечная глухомань Арктики.
Катер качнуло. Гаевой шире расставил ноги, но не сдвинулся с места.
— Вы начальник шахты? — спросил он.
— Начальник рудника, — сказал Батурин. — На острове шахта и все под единым началом. Рудника, стало быть.
— Вас зовут Константин Петрович? — спросил Гаевой. — Так?
— Умгу, — ответил Батурин.
— Давайте знакомиться. Моя фамилия Гаевой, Алексей Павлович Гаевой. Инженер. Я в этом году закончил Московский горный институт, приехал к вам на должность горного мастера.
— Ба-аб-брось, Лешка, — сказал Афанасьев. — Зачем это…
— Нет, — оборвал его Гаевой. — Погоди.
Батурин уже не смеялся, — склонив голову к плечу, посмотрел на парня так, как смотрят на подопытных кроликов.
— Ну-ко, — подбодрил он. — Дальше?
Но Гаевой смотрел на начальника рудника не так, как смотрят подопытные кролики на экспериментаторов, — смотрел дерзко, в глаза.
— Вас интересует моя биография? — сказал он. — Начальник рудника, как я понимаю…
— Валя-а-ай, — кивнул Батурин.
— Тогда так. Родился в тридцать первом. В шахту спустился после восьмого класса. Четыре года работал проходчиком…
— За-аз-ачем ты, Лешка? — сказал Афанасьев.
— Погоди-и-и… — сказал Гаевой, продолжая смотреть на Батурина прямо. — Отец погиб на Одере, мать — уборщица…
— Ла-аль-ешка! — дернул его за рукав Афанасьев.
— Погоди-и-и!… Это и тебя касается.
У Батурина прорезалась двойная складка в межбровье.
— Ка-ак-онстантин Петрович! — крикнул Афанасьев и стал рядом с Гаевым.
Батурин смотрел на инженера. Молчал.
— Вас интересует, за какие деньги, мы купили эти пальто и костюмы? — сказал Гаевой; упругие, лоснящиеся губы сделались белыми.
— Ты на-ан-е имеешь права! — повернулся к нему Афанасьев.
— По-го-ди-и-и!.. Мы заняли у Вовкиного отца деньги и купили. Покупали в ГУМе… Главном универсальном магазине Советского Союза… на Красной площади.
— Кончайте, — сказал Романов и поднялся с магнитофона.
— Мы получили подъемные — вернули долг, — продолжал Гаевой. — Остальные деньги я отправил матери. Вовка на остальные купил подарок своей матери. Вас еще…
— Ха-ах-ватит! — взбычился Афанасьев, глаза заблестели холодно…
Батурин стоял у рубки, прислонившись плечом к ней, заложив ногу за ногу, утопив руки в карманах полушубка; тяжело вздохнув, покачал головой, сказал ровным, спокойным голосом:
— Пе-ту-хи, однако… индейские. Радист не оплошал.
Сказал и улыбнулся. В его улыбке, в глазах было столько отеческого, теплого, что растерялся и Романов. Потом Батурин все тем же ровным, спокойным голосом упредил инженеров:
— Вот чего, петушки. Ваши биографии надобны мне, как зайцу барабан во время охоты… Сейчас Александр Васильевич сводит вас в столовую, накормит. Отдохнете маленько, и пойдем в шахту… Ваши биографии в шахте!.. Стало быть, после обеда и познакомимся. А это… петушиное оперение, — кивнул он на костюмы парней, — снять. В Москве пять лет делали из вас инженеров, а это… в день обкорнает ваш инженерский авторитет. Здесь шахтерский поселок, а не Париж, не Осло и даже не Барзас. И начальник рудника здесь, зарубите, не такой, как на Большой земле. Начальник рудника здесь — единый начальник… шахтер номер один. Он вам и отец, и мать, и Верховный Совет, и Совет Министров. Усвоили?.. Стало быть, все, что начальник делает и говорит, — закон. Для всех закон! И для вас.
Батурин не смотрел на Романова, когда говорил. Но Романов почувствовал: он говорил не только для Афанасьева и Гаевого. Романову же было наплевать на все это: предупреждение, пущенное рикошетом, свидетельствует о том, что у того, кто его делает, не хватает пороха сказать прямо. Батурин, видно было, и сам понимал, что Романов для него — не Афанасьев и Гаевой, только что оторвавшиеся от институтской соски.