Подавился, электромотор: оборвался металлический скрежет режущих зубьев бара — в лаве сделалось глухо; угрожающе трещали крепежные стойки, — кровля дышала. Лава наполнилась гулом человеческих голосов, выкриками. Романов остановился возле торцовой стены свежего бута… Согнувшись, виляя между стойками, бежал, приближаясь, Полисский; луч лампы метался по лаве, то и дело попадал на Романова. Полисский подбежал, закрутился волчком возле, озираясь на стойки, на кровлю, взмолился:..
— Надо подождать хотя бы…
Пальцы на ногах Романова поджимались от напряжения.
— На, — сунул он и свою надзорку мастеру. — Свети!
— Извините…
Полисский юркнул в забут, унося бегающие лучи фонарей.
Романов зашел с противоположной стороны бута. На первой полосе стенки бута были уложены плотно, камни подогнаны, — стоял бут надежно.
— Ну?! — крикнул Полисскому.
Бут не просвечивался.
— Давай сюда!
— Есть!
Новый бут второй полосы просвечивался, как решето: в середине была пустота вместо породы, — его ставил Чалый…
Утром Романов передал Батурину акт осмотра бутовых полос на втором добычном. Батурин посмотрел на Романова… как в шахте смотрел из-за транспортера… Ничего не сказал… В конце дня он вызвал Романова, возвратил акт.
— Напиши приказ, — велел он и склонился над геологической картой грумантского месторождения.
Когда Романов открыл дверь тамбура, приставленного изнутри кабинета, Батурин добавил, не отрываясь от карты:
— Подготовишь приказ — принесешь, стало быть… покажешь.
Что писать в приказе на Чалого, он не сказал. Романов написал, не задумываясь над тем, как к этому отнесется Батурин: «…объявить бригадиру бутчиков Чалому Ивану Сидоровичу строгий выговор, снять с занимаемой должности и перевести в разнорабочие». Писал, не поступаясь перед совестью. «Конюшни» в бутах — те же мины замедленного действия. Кровля, оседая, нажмет — бут рассыплется: кровля рухнет, пойдет, сокрушая крепежные стойки, раздавит все, что окажется под обвалом… и человека! «Конюшня» в буте не только преступление, но и предательство. Не оглядываясь на Батурина, вписал в приказ и другое: «…разнорабочего порта Гаврикова В. П. перевести рабочим в бригаду бутчиков второго добычного участка».
Батурин не вычеркнул из приказа, не исправил в нем ни единого слова. Романов почувствовал: между ними больше нет транспортера. Понял: время пришло…
— Константин Петрович, — сказал он, — А я тоже ехал на Грумант, как этот парень… Гавриков.
Батурин молчал.
— Я тоже хочу перебраться поближе к углю, — добавил Романов.
Батурин смотрел и молчал. Романов хотел сказать еще что-то; молчание действовало на него неприятно — заставляло говорить что-либо, лишь бы не было этого — молчания, похожего на кровлю в грумантских лавах, заставляющую приседать, сгибаться.
Батурин заговорил:
— Управляющий трестом на острове, — сказал он, — Стало быть, и разговор о твоем переводе — с управляющим… Инженер…
Борзенко уезжал на десятитысячнике «Суворове»; пароход уходил из Баренцбурга, зашел в Кольсбей догрузиться грумантским углем для своих топок. Антон Карпович пил чай в отведенной для него каюте. Романов вошел.
— Ну, дорогой мой, — встретил его Борзенко, вставая из-за стола, — давай письма, посылку. Наслышался я о твоих подвигах под землей. Перво-наперво, как говаривал Василий, давай выпьем.
Антон Карпович был такой же, как до войны и после войны — в Донбассе, в Москве, — не изменил привычке жить неприхотливо, «выпивал» только чай и «боже сохрани!» — что-либо спиртное. И разговаривал так же: не закончив мысли, перескакивал на другую, безбожно растягивал «г». Он лишь старел не по дням — по часам: весь сделался белым, ссутулился.
Романову некогда было «выпивать»: с Груманта спешили Батурин «и сопровождающие его» с документами, чертежами, — Романову нужно было поговорить с глазу на глаз.
— Хочу перейти на эксплуатацию — в шахту, — начал он, не присаживаясь.
Борзенко отстранил его, отошел к иллюминатору, окинул беглым взглядом, — заговорил словами Батурина:
— Надо было на материке думать, когда подписывал соглашение. Почему отказался от места главного инженерами Баренцбурге? Чтоб жене было хорошо? Так вот: твоей жене, я слышал, хорошо. И ею довольны. Бог мой, как ты похож на свою мать, Саня; Антонина по десяти раз на дню меняла решения. Придется потерпеть, дорогой мой Александр Васильевич: в этом году замены руководящих работников на Груманте уже нет.
— Я пойду горным мастером, — сказал Романов решительно.