Батурин не задавал вопросов, когда Полисский рассказывал, не делал замечаний, молчал. Слушал, смотрел и молчал. Когда Полисский закончил, кивнул в сторону тамбура с двойной дверью для звуконепроницаемости, велел:
— Погоди в приемной, маленько. Позови инженера… Не успел жениться, одурь тульская, уже под бабий каблук угодил. Иди в приемную!.. Шахтер…
Вошел Гаевой. Он сел на стул; уперлись локтями в колени, уставился в пол. Русые, коротко подстриженные волосы на крепкой голове торчали ершом. Он весь как бы ощетинился, был бледный. Туго сплетенные пальцы сделались красно-белыми от напряжения.
— Во всем виноват я, — сказал он. — Я сказал Вовке, что мы не можем не идти к ребятам, если нас приглашают, — говорил резко, отрубая каждую фразу кивком головы. — Вовка не знает рабочих-шахтеров: он не работал с ними, не жил. Нам нельзя было идти на вечеринку теперь, пока мы еще не знакомы с ребятами. Но мы не могли не пойти: нам два года работать и жить с ними, — они с первого раза должны знать, что мы друзья им, а не турки. Нам всю жизнь работать с ними и жить. Я не жалею, что мы пошли… Ребята приняли нас не за тех, кто мы есть. Я не виню их. Нельзя винить и Вовку: он попался на удочку по неопытности — он слишком доверчив… Он опьянел. Я отвел его в нашу комнату. Мы боролись, и я случайно порвал на нем рубашку. Ему было жарко. В нашем окне нет форточки. Я выбил стекло… Повторяю: во всем, что случилось, виноват я. Если вам нужен щедринский Ивашка, чтоб было кого сбрасывать с колокольни, берите меня — всех других наказывать не за что.
Батурин не прерывал Гаевого; когда он закончил, сказал рассерженно:
— Погуляй в приемной… ин-же-нер!.. Позови этого — бандюгу воркутинского.
Гаевой вышел. Батурин спросил Романова:
— Что это за «щедринский Ивашка»?
Романов объяснил. Батурин крякнул, голубая жилка над правым глазом вздулась.
Вошел Остин — кряжистый, скуластый парень с узким разрезом широко поставленных наглых глаз. На толстых губах широкого рта играла улыбочка. Вошел, переваливаясь с ноги на ногу, сел едва ли не рядом с Батуриным. Вел себя, как человек, который сам решил уехать с острова первым же пароходом, — решил позабавить начальника рудника перед отъездом. Батурин не прерывал и его, смотрел, молчал. Но Остпна не смущали ни взгляд, ни молчание Начальника рудника.
Рассказ Остина. Разве горные инженеры бывают такими, Константин Петрович: на локтях ямочки, губки бантиком?.. У нас в Воркуте был один такой пижон — из Ленинградского горного института. Только приехал, ему сразу: «Извольте, мусье: вам должность начальника добычного участка не маловата будет?» Батя у него кем-то в Ленинграде. А он… думающий парень: то для него не так, то не то — все дураки, — один он умный. Евгений Онегин на поверхности. Дошло до шахты — осел. Лопаты держать не умеет, лавы боится. Материал собирал для диссертации, как говорил главный. «О том, как содрать семь шкур с одного телефонного аппарата», — по телефону любил руководить малый. Главный у него спрашивает: «Как работает трансформатор?», а он «Гу-у-у…» — гудит, значит. Через год его только и видели…
Это я приволок министерских инженеров на вечеринку. Я устроил им канкан. Такие, когда трезвые, дипломаты; подвыпьют — коромысла гнут, — сразу видно, что за Евгении Онегины. Надо было, чтоб вся бригада просила оставить Полисского еще на год. А Гаевой сам не пил и Афанасьеву не давал.
Я вспомнил, как Александр Васильевич подрядился тащить магнитофон инженеров. Светка закричала: «Хочу танцевать!.. Ребята, не жалейте музыки!» Получилось в аккурат: за магнитофоном пошел Гаевой. Я налил две тонкие рюмки, поставил перед Полисским и Афанасьевым: попробуйте по-шахтерски — без рук. Кто из вас больше шахтер…