Тут щелкописцы бросились его благодарить, набиваться в други и задавать вопросы самого занудного содержания (они умеют): кто, да почему, да по какому случаю? Гутэнтак дебильно косился и бурчал афоризмами, но удивительно невпопад. Например, на вопрос, где он родился, Гутэнтак чистосердечно сказал, что мертвые сраму не имут и т.д.
Зал провожал Мишу сидя и без оваций.
- Да ладно, я иду, - соглашался Миша. - Я уйду, но дети мои придут. Не мир я принес на землю, ох, не мир. Будет вам большая заруба. А за ваше непонимание пусть Господь простит. Одно хоть запомните: любовь и только любовь, нет ничего прекрасней любви. Будет любовь - будет и остальное.
Наиболее добрые смотрели на него с теплым сочувствием, а кое-кто даже махал платочками и продолжал качать головой.
- Иди, щенок, не оглядывайся, - провожал его вице-президент Союза налогоплательщиков Загибин (в глубине души он рыдал от собственных слов).
- Не плачь, мальчик, - напутствовала его Валентина Мохнюкова, хотя мальчик пока не плакал (однако женское сердце может предположить все!).
- Хотели как лучше, а получилось как всегда, - философски сказал краснобучинский нострадамус и делегат Терентий Кимович Серохвост (через полгода он разбился в аварии, но уже сейчас знал об этом прискорбно-неизбежном событии).
- Кое в чем ты прав, - задумчиво бормотал А.Я.Померанц. - Уж не ты ли? (надо заметить, что А.Я.Померанц был на удивление легковерен, и немало тем славился).
- Вернемся к повестке, - торжественно провозгласила носатая, попирая локтем президиумное сукно (ее никто никогда не трахал, и от этого ее нос становился еще печальней... и так с каждым годом: Михаил Шаунов видел ее беду и сильно сочувствовал).
- Устроили тут Голгофу, - шипел близорукий и по-своему примечательный Фальк (каждую неделю он писал в ООН доносы на всех коллег, за что его презирали в ООН, но очень уважали коллеги: они дали ему кликуху левозащитник).
- От такой мысли отвлек! - воскликнул прошлый оратор цвета дерьма (между прочим, он владел всеми тайными способами).
- Жили у бабуси два веселых гуся, - бормотал в забытьи Лисицын. - Один серый, другой белый, два веселых гуся. (Его называли педофилом лишь за то, что он впадал в детство.)
- Расчехляй, - прошептал Мише моложавый хрен с лицом бывалого комсомольца, когда тот шел мимо. - Давай нашу? (он задорно подмигнул, не подозревая, что косит под идиота).
- Молодой, а туда же, - подумал Вильгельм Пенович (он хотел вымолить у Миши рубль-другой, но своевременно застеснялся).
- Бр-р-р, - пробурчал живот главы крестьянского профсоюза (сам же он хранил сосредоточенное молчание).
- Черт парашный! - крикнул интеллигент, окончательно поскользнувшись на оранжевом фантике (Бердяева он заедал Соловьевым).
- Бог простит, - отвечал он на слова и молчание, шествую между кресел
Миша поклонился им до земли, Загибин протестующе замахал руками. Воспитанник аккуратно притворил дверь.
Щелкнула фотовспышка.
Журналисты, припасенные Гутэнтаком, окружили молодого миссию. Посыпались вопросы.
- Подождите, - сказал он, чуть приотворяя дверь и прислушиваясь.
Уставший голос Загибина бубнил, справляясь с бумажкой:
- Дальнейший виток критических процессов зашел в совершенно неуправляемое русло, посредством которого мы не можем надеяться даже на минимаотное удовлетворекие выдвинутых требований, выражающих наше понимание ситуации и тот путь, согласно которому регулируемые процессы еще способны приобрести тот допустимый вид, в котором мы могли бы, управляя ими, достигнуть некоторого позитивного сдвига на общем фоне дальнейшей дифференциации, происходящей с учетом основного фактора, нашедшего свое выражение во внешнем виде, все более проявленном в положении углублении и развертывании основных показателей кризиса, однако мы вынуждены констатировать, что все оптимистические надежды естественным образом замыкаются на субъективной политике, чьим итогом по праву считается тот базовый уровень, отталкиваясь от которого мы можем анализировать и остальные факторы с целью определения переменных, наиболее влияющих на общий характер развития нашего общества в это трудное и откровенно непростое время, но подобная процедура, как легко догадаться, возможна лишь в условиях...
Он отошел от двери.
- Нормально, - сказал Миша. - Вы им не мешайте, пусть расслабятся. В их жизни так мало счастья, в конце-то концов.
Курлыкая песенку, он пошел искать выход. У вестибюля его догнали, взяли в кольцо, учинили пресс-конференцию.
Усатенький задал свой вопрос первым:
- Давно вы почувствовали себя богоносцем?
- В четыре пятнадцать, - честно ответил Михаил Шаунов.
Фотокамерный суетился вокруг.
- А вы правда воспитанник? - спросила миловидная в пятнистом свитере.
- Вот те крест! - побожился он.
- А вы сами верили в свою речь? - спросил осмелевший фотокамерный.
- Я? - оскорбился Миша. - Это итог моей жизни: любовь и только любовь. Это вы циники-профессионалы, а я-то нет.
Усатенький откашлялся, собираясь с мыслью. Но Гутэнтак опередил всех.
- Вот именно! - возопил он, забираясь на стул. - Профессиональные циники, ехидны и раздолбаи. Вот они, шелкописцы и борзоперы. Нет для них нечего святого, мой друг. Истино говорю тебе, ибо открылись мне души их. Мразь и слякоть пребывает в тех душах, слякоть и дурновест. Прогнило все в порождениях Вельзевула, продали они отца родного за грош и родину за пятак. А мать даром сдали. Носят в себе Содом и Гоморру, а сами о том не ведают. Ибо рухнут все в геенну огненную, вот попомните вы мои слова. Вижу я в них отсутствие высокой морали, вижу только зло и поруганную порядочность. Все они не только лжецы, но убийцы, педики и шакалы: если не сегодня, то в будущем. У них же как, Миша? Служение злым духам - религия, донос - радость, морковка в зад - вот и весь обед. У них же все Сиону заложено, у них душа знаешь где? В пятке, истинно тебе говорю! У них моральный закон простой, лишь бы добрым людям нагадить. У них вся правда в лондонском банке, а любовь в копыта ушла. Шпионы немецкие, лесбияны висельные, хвощи морковные, что с них взять? У них сеть отлажена, менты куплены, а пишут кровью, которую из малышей жмут. Они же все самураи и черносотенцы, только волю дай. У них ложь национальной идеей чтут! Чуть не погубил свою душу, собирался, дурак, с иудушками бухать. Но вовремя мне правда открылась, понял я их нравственный загибон и воскрес. Убоимся, мой друг, общения с ними, ибо тянут они любую живность во ад, со свистом бьют и кодлой насилуют. Ох, пошли скорей, а то загубит нас отродье корявое, уволочет и спасибушки не оставит... У них же все рогом мазано, вкривь и вкось, врут, да еще по осени подвираются. У них же только оболван, костец и духовно-нравственная энтропия. Знаешь, что они сейчас о нас думают? Как сгубить да по свету разметать. У них одна мысля да всех, да и та задним ходом покорежена. Предали они нас, Мишенька, и еще тысячу предадут, а потом возрадуются.
Десяток человек молчал. Какая-то массивная тетка истерично захохотала.
- Иди ты на хер, - наконец-то сказал усатенький.
- Пойдем, Миша, пойдем от них: хорошо общение, да спасение души подороже будет, - ныл Гутэнтак, соскочив за стула и потягивая Михаила Шаунова за грязный рукав. - Пойдем, друг ситный, пока ложью не заразились.
Михаил Шаунов смотрел на него с болью и раздражением.
- Простите его, пожалуйста, - сказал он. - Мой друг заболел, всерьез и надолго. А так он хороший. Вы уж простите нас: любовь и только любовь. Пошли, бедняга, не поминайте лихом.
Гардеробщица шептала вахтерше:
- Как он этих гадов-то припечатал, а? Все по совести.
- И не говори, Марья, - согласилась та. - Как есть, так и сказал. А то развелось их.