Голос опять прервался. На верху шкафа все стихло.
Затем опять донесся далекий, нерешительный голос:
— «Буйствует в поле гроза — чтобы вновь, после смерти, сгорали
В этом слепом торжестве витязей наших тела…»
Молчание, и снова:
— «Скорбно смотрю на поля, обагренные кровью героев…
Кладбище наших надежд, Мохач, тебе мой поклон!»
— Хватит, Дюри! — с дивана строго произнес Арнольд. — Прекрати, пожалуйста. Сиди спокойно. Поболтай ногами. Сейчас самое важное — поболтать ногами. Отдышись немного. Не бойся, дядюшки Кароя тут нет.
Дюри Гонда застонал.
Послышался легкий хруст.
— Сел, — сказала Росита. — Он сел.
— Умнее и придумать нельзя.
— Кто такой дядюшка Карой?
— Дядя этого Дюри. Если я назову его грозой семьи, это будет еще мягко сказано. Дядюшка Карой поставил Дюри на шкаф. Разумеется, не на этот, а в темной квартире на улице Текели. «Ты не сойдешь оттуда до тех пор, Дюри, пока не выучишь стихотворение «Мохач».
— В нем говорится о кладбище наших надежд?
— Да. Так вот, дядюшка Карой устраивал семейный праздник.
Арнольд задумался.
— Он вбил себе в голову, — продолжал Арнольд после короткой паузы, — что на этом празднике Дюри продекламирует «Мохач». А если уж дядюшка Карой вобьет себе что–нибудь в голову…
Со шкафа донесся жалобный хруст.
— Дюри вытянул ноги, — заметила Росита.
— Отдыхает. Наконец–то он может немного отдохнуть.
— Его так и не сняли со шкафа?
— Мама хотела его снять, но не осмелилась. Потому что дядюшка Карой сердился: «Нет, Дюри! Ты еще не выучил «Мохач»!» Папа и мама стояли у шкафа. Иногда они давали Дюри маленькие сандвичи с маслом и зеленой паприкой. Но отваживались на это лишь тайком.
Арнольд сделал паузу. Потом понизил голос, чтобы Дюри не услышал:
— Однажды ночью Дюри проник в стену. Нашел в ней углубление и влез в него. Так Дюри отправился в путь по туннелю в стене. Останавливался он всегда на шкафах. Каждый шкаф служил ему остановкой.
— Не дать ли ему чего–нибудь? Стакан воды или что–нибудь еще…
— О, нет! Дюри уже не хочет ни пить, ни есть. Дюри лишь боится того, что когда–нибудь дядюшка Карой протянет за ним руку. Через стены, сквозь мрак протянет руку и снимет его со шкафа. «Ну, Дюри, как там у тебя с «Мохачем»?»
Со шкафа раздался стон.
— Он услышал!
— Нет… не думаю. Наверное, задремал, а потом вдруг проснулся. Он умеет спать стоя.
Арнольд помолчал и потом мягко, убаюкивающе проговорил:
— Спи, Дюри, спи!
— А если его утром увидят? Во время уборки?
— Дюри не станет дожидаться утра. Перед рассветом он отправится дальше. Подремлет немножко, потом встанет и пойдет все дальше и дальше той же дорогой.
— Все–таки… не лучше ли ему остаться здесь, на диване?
— Нет, он со шкафа уже не сойдет.
— Тогда пусть спит.
— Пусть спит.
Больше они не заговаривали об этом. Только один раз глубокой ночью Арнольд снова начал:
— Я мог бы многое порассказать о дядюшке Карое! Он сажал себе на колени маленькую Анчу, и Анча быстро выпаливала «Задумчивого моряка». Дядюшка Карой брал Жигу за ухо. «Ах ты плутишка! Что ты знаешь о падении Карфагена? А ты, Лекси! Ты где прячешься? От меня скрываешься? Встаньте, Панни, Пети, Пишти!» Да, у него никто не бездельничал, все читали стихи. Все декламировали, когда к ним приходил дядюшка Карой. Все — Иби, Шари, Геза, Карчи, Арпи, Ютка, Аги и даже малютка Эсти.
За завтраком. Носки Крючка. Ночная тишина.
Глядя на накрытый к завтраку стол, Арнольд сказал:
— Не помню, рассказывал ли я вам о том, что, когда у Аги был ужасный насморк и она ничего не хотела, кроме бутылки с содовой, причем обязательно синей бутылки…
Сахарница, чашки, блюдца и чайные ложечки все хором закричали: — Рассказывал! Рассказывал!
— Я думаю, Арнолька, вы уже рассказали все, — заметила Йолан Злюка–Пылюка.
С верхушки шкафа свешивалась резиновая утка. С небрежным высокомерием она опустила над Арнольдом свой желтый клюв. Две черные крапинки — глаза. Вернее, только одна черная крапинка. Вторую кто–то вдавил. Вдавил так, что обратно она не выскочила. Осталась вмятина. Темная впадинка. Вот эта темная впадинка и уставилась на Арнольда Паскаля.
— Когда–то на мне гарцевали по волнам речные всадники. Чиму была всадником номер один.
Арнольд не обернулся.
«Наверное, разговаривать не желает, — подумала утка. — Что ж, нет так нет! А я могла бы ему кое о чем порассказать. О скачках на гребнях волн. Услышал бы от меня кое–что интересное. Рот бы разинул от изумления».
Она немного подождала.