Но примет таких не было.
Ч А С Т Ь Ч Е Т В Е Р Т А Я
БРАТСКИЙ ОСТРОГ
Синяя река гладкая, с отливом. Лижет она берега - крутые яры, играет волна желтым песком, на солнце переливается. Тишина вокруг, лишь чайки-рыболовы, рассекая размашистыми крыльями воздух, с криком падают на гладкую равнину воды и плавают белыми цветами.
Чалык и Артамошка с трудом пробираются через прибрежные заросли и осторожно шагают по авериной тропе. Первым реку увидел Артамошка. Солнечный луч отблеском брызнул по глади реки. Артамошка невольно сощурился:
- Река!
- Худая река, - бросив беглый взгляд, мрачно ответил Чалык. - Синяя река - счастья на ней нет...
Оба замолчали. Подошли к крутому яру, опустились на золотистый песок и сладко задремали.
По реке неслась песня. Песня плыла, рвалась и терялась, утопая в бесконечной синеве. Артамошка приподнял голову. Песня приближалась.
- Что это? - испугался Артамошка, не открывая глаз. - Никак, сон?
Ухо поймало первые неясные слова, которые принес прибрежный ветер. Ветер бросил слова, и вновь все затихло. Артамошка отрывисто дышал, рвалось и металось сердце. Он всматривался в блеск реки. Но вот наконец донеслись с реки дорогие, понятные слова:
Издалече, из чистого поля,
Да из раздолья ши-ро-о-ко-ого...
И катилось эхо, и неслась по гладкой равнине бунтарская, раздольная, хмельная песня. Артамошка вскочил, а за ним и Чалык.
С хребта Шингальского,
Из-за белого камня,
Из-за ручья глубокого
Выкатилось знамя,
Знамя вольное...
Песня неслась близко, плыла над головой, а сердце Артамошкино чуяло радость.
Вместе с песней из-за крутой горы выплыли стружки остроносые. Ветер трепал паруса, взлетали весла, и резали стружки синюю гладь, оставляя за собой бугры волн да снежно-белую пену.
Гремели людские голоса:
А были у вольницы
Три пушечки медные
Да ружья долгомерные...
Три пушечки...
Дрогнуло сердце Чалыка, он сжал в руках лук храброго Саранчо. В страхе перекосилось лицо:
- Лючи!..
С криком Чалык пустился бежать в тайгу. За ним кинулся и Артамошка.
Стружки повернули круто к берегу. Грохнули выстрелы, черные клочья дыма повисли над рекой. Артамошка и Чалык притаились в прибрежных зарослях. Со стружков бросились люди в воду и кинулись на берег.
- Лови лесных!
Артамошку схватили за ворот чьи-то руки-клещи и подняли на воздух. Слетел малахай, и рыжие Артамошкины волосы вздыбились копной. Перепуганные глаза его встретились со злыми глазами разъяренного человека. Артамошка глянул человеку в лицо, голубые глаза человека расширились, руки бессильно опустились, и, пятясь назад, он закрестился. Артамошка вытянулся и смущенно сказал:
- Тот... Тот и есть!
Артамошка ближе подошел к незнакомцу, пристально всмотрелся:
- В Иркутском городке бывал?
- Бывал.
- Не тебя ль били смертоносно купцы Парамоновы?
- Били, били... Но какие купцы, мне то неведомо.
- Сенька! - надрывался чей-то охрипший голос. - Хватай!
- Хватай! - орали со всех сторон.
Артамошка увидел, как волокут перепуганного Чалыка, и бросился к нему:
- Пустите, то мой брат!
Опешили люди, остановились. Сенька Косой вылетел вперед, ударил себя в грудь, сорвал с головы рваную шапчонку:
- Люди вольные! Парень - Иркутского городка беглец. Крещеная душа!
- Брешешь! - раздались голоса.
Сенька кричал:
- От его птичьего уменья жив я остался!..
Тут же, на кругу, поведал Сенька своим товарищам о том, как спас его от смерти птичьим пеньем Артамошка.
- Чей будешь и откуда? - спросил Артамошку высокий широкоскулый мужик с живыми, умными глазами и глубоким красным шрамом через весь лоб.
Артамошка подумал: "Однако, сам атаман".
- Артамон я, сын Лузинов, Иркутского городка жилец.
- Чей? - удивленно переспросил мужик.
- Лузинов!.
- Лузи-инов? - нараспев протянул мужик и топнул ногой. - Люди вольные, слыхали? А?
- Слыхали!
- Тятеньки моего изделье! - обрадовался Артамошка и показал на рукоятку ножа, который висел на пояске мужика.
- Этот парень либо оборотень, либо обманщик: сыном нашего атамана Филимона прикинулся.
- Единым разом дух вырву! - схватил за шиворот Артамошку высокий мужик. - Крещен?
- Крещен! - прохрипел Артамошка.
- Кажи крест!
Артамошка с трудом засунул руку за ворот, вытащил крест, показал. Вокруг послышалось:
- Крещена душа!
- А тот крещен? - указал мужик на свернувшегося в клубок, связанного Чалыка.
Артамошка осмелел:
- Лесной тоже крещен, - и, подскочив к Чалыку, быстро и ловко выдернул из-за пазухи Чалыка медный крест.
- И этот крещен! - удивились мужики.
Никто не заметил, что ловкий Артамошка из-за пазухи Чалыка вытащил свой же крест, который он до этого мигом сорвал со своей шеи и зажал в кулаке.
Артамошку и Чалыка привели к стружку с крутым носом и размашистым парусом. На высоком помосте возле кормчего стоял сам атаман вольной ватаги и сердито торопил людей. Атаман стоял без шапки, ветер трепал русые с проседью волосы, из-под расстегнутого ворота серой домотканной рубахи чернела волосатая грудь.
Филимон узнал сына; они обнялись.
- Артамошка, сынок!.. Эй, люди, дивитесь, какова встреча! В темной тайге сына повстречал! Не зря сполохи поздние горели на небе, сны в голову мне лезли приметные...
- Поздние сполохи, атаман, завсегда примета добрая: то к удаче, сказал Сенька.
- Удача моя, ватажники, тут, на груди. - Филимон прижимал к себе Артамошку, шершавыми пальцами трепал его кудлатую голову.
- Артамоном прозывается сын-то? Добрый мужичок! - шумели ватажники, собравшись в круг.
- А эта душа лесная откуда? - скосил глаза Филимон на Чалыка, сидевшего на земле возле сухой валежины.
- То, тятя, Чалык прозывается, мой кровный дружок, тунгусенок, воеводских казаков пленник...
Филимон оглядел Чалыка. Артамошка засуетился:
- Чалык, друг, подь-ка сюда! Не страшись, то мой тятя...
Смущенный Чалык прижимался к валежине, испуганно прятал глаза.
- А ну-ка, подь сюда! Вставай, вставай! - Филимон поднял Чалыка за плечи. - Ишь какой нарядный, расписной. Ладный тунгусенок. Хорош... Ну, обмолвись!
Чалык молчал. Тут только разглядел Филимон, что Артамошка наряжен в новые эвенкийские одежды: на нем лисья парка, кожаные штаны, красиво расшитые унты.
- В тайге клад Чалык отыскал. Лохмотья оставил, новое взял. Это по ихнему обычаю завсегда так делается.
- А дружка где нашел, сынок?
- Из Иркутского городка мы с ним убежали. Зоркие воеводские доглядчики не усмотрели. От воеводского житья соленого спаслись... Тяжкое то житье, тятя!
- А с мамкой что?
Артамошка вздохнул.
- Аль нет в живых? - затревожился Филимон.
- Померла... Хворость одолела...
- А брат Никанор?
- Убег!
- Куда?
- Не знаю, тятя...
Филимон голову опустил, присел на краешек помоста.
Плыли по небу белые облака, билась о борт стружка мелкая волна. Река тихо плескалась, нагоняя печаль. А печали у атамана и без того было много. Обнял он Артамошку, спросил:
- В воеводах иркутских кто ходит?
- Малолеток, а при нем правителем сын боярский Перфильев. Суров воевода. Малолеток-то для видимости, одна смехота с ним.
Усмехнулся атаман, выпрямился, рукой взмахнул, будто орел-птица:
- Отчаливай!
Ватажники опрометью бросились на корабли.
- Отчалива-ай! - прокатилось по реке.
Стружки быстро выстроились гуськом, гребцы враз ударяли веслами по воде. Попутного ветра не было, и стружки медленно плыли.
Артамошка долго рассказывал отцу о своем горьком житье, о своих злоключениях, о тяжком скитанье по тайге.
Слушал Филимон сына, теребил седой ус, перебирал загорелой, обветренной рукой взлохмаченную бороду - думал. Артамошка спросил:
- Тятя, а куда плывем?