В очередной раз, израсходовав запасы, я ходила по коридорам подобно сомнамбуле и тихо ругалась собственной тупости и упрямству. Чувствовать выжатой словно лимон, когда все краски меркнут, а ощущения притупляются настолько, точно живешь в полутьме, не просто неприятно, а мучительно. И все равно, время от времени я по-прежнему ползаю дохлой мухой и мечтаю о забытьи, хотя бы временном.
Жизнь в моем маленьком мирке никогда не меняется. А башня полностью поддерживает подобную неизменность. Когда хорошее настроение, я могу даже подтрунивать над своим положением, особенно когда разговариваю вслух. Подобные разговоры верх моего доверия к башне. Чаще я больше молчу, читаю, фехтую или слоняюсь по башне, в поисках новых ранее не виденных мною мест. Такие помещения или закоулки иногда появлялись на моем пути, особенно в дни моих скитаний и метаний. Башня хорошо чувствовала мое настроение и не допускала по возможности рецидивов с депрессией. Это хорошо, что я в основном достаточно спокойная, рассудительная, с устойчивой к психозам психикой девушка. У более порывистых людей давно бы снесло крышу напрочь, и гуляла бы здесь буйно помешанная дура, с горящими глазами, пеной у рта и нечесаной гривой спутанных волос. Я же приняла мое заточение со стоическим спокойствием и неизбежностью. Такова значит судьба. Пусть я такого и не желала.
И все равно башня обо мне заботилась, подкидывая те или иные развлечения, в которых я могла принять участие и без привлечения посторонних людей. Иногда на моем прикроватном ночном столике вдруг появлялось загадочное послание, или подброшенный клинок из коллекции, или книга без страниц, или предмет обихода, или деталь одежды, или нити из гобеленов, или древесный лист. К последнему я относилась достаточно негативно. Точно башня вторгается в мое личное пространство, напоминая о неотвратимости моего вечного заточения. Однако я принимала условия моих развлечений и не роптала, даже если сердце и ныло от безысходности. Внешне я никогда не показывала свои истинные чувства, предпочитая оставаться холодной, надменной, бесчувственной, спокойной, выдержанной. Под сводами башни никогда не раздавался мой смех.
Исподволь башня знакомила меня с изменениями во внешнем мире, подбрасывая для моего самообразования книги, альбомы, буклеты, брошюры, даже плакаты. Я и сама понимала, мир не стоит на месте, люди живут и развиваются. Находя подобную литературу, я с удовольствием погружалась в чтение, словно окунаясь в чужой мир, как в какую-то сказку, недоступную моей реальности. Особенно если мне приходилось книгу добывать, тем ценнее она становилась для меня и потом в течение нескольких дней я ходила почти счастливая и умиротворенная. Я никогда не нарушала единожды усвоенного мною распорядка дня и читала только днем в библиотеке, тем самым растягивая удовольствие. Нахождение оружия не давало столь феерических ощущений. Еще, правда, мне нравилось открывать новые комнатки, закоулки, чуланы, углы, которых буквально вчера еще не существовало. Для меня ни с чем несравнимое удовольствие, в моем-то положении. А если найти в этих необычных местах что-то стоящее...
Вот и сейчас, спускаясь вниз, я чувствовала, что-то предстоит. Около ста лет я не подвергалась заботе со стороны башни, после последнего разгрома. Да, иногда я становлюсь буйной. Тогда разбивается все, что может разбиться, разрывается все, что плохо лежит, выбрасывается все, что не успели спрятать, разламывается все, до чего я могу дотянуться режущим оружием, выбрасывается все, что можно выбросить в ближайшее окно, крошится стекло, которое не успели защитить магически. Платья, подушки, посуда, мебель, окна, гобелены, ковры, деревянные панели - все идет в расход. Это происходит крайне редко, и было всего два или три раза за все века моего заточения, но было.
Последний-то как произошел два века назад, после чего я и замкнулась в себе окончательно. Поэтому сейчас остро чувствовала перемены в настроении башни. Что-то назревало. И я как всегда поддалась обаянию моей тюремщицы башни.
Мое утро началось вполне спокойно, без изменений. Одевшись в длинное узкое платье темного глубокого синего цвета, поверх которого накинула длиннополую отороченную мехом жилетку коричневого, затянув застежку фибулу с родовым знаком практически под горло, я убрала волосы в незамысловатую прическу. Единственная моя гордость, доставшаяся от матери. Длинные, от природы густые, слегка волнистые и темно-темно рыжие. Кое-где переходящие в каштановый. И спустилась в кухню. Позавтракав, я, минуя оружейную, тут же проследовала в библиотеку. Хотелось почитать, что в последнее время для меня перестало быть свойственно. Я больше упражнялась в фехтовании, чтобы уйти от мрачной действительности.