- Но это такая мерзость, если смотреть со стороны, - роды.
- Святой Августин говорил: "Inter faeces et urinam nascimur", "Между калом и мочой рождаемся". Так что освящено авторитетом.
- И орёшь; на худой конец, стонешь, сопишь и потеешь. Ой, я в первый раз поганую дырку пелёнкой затыкала - стыдилась, что от потуг из меня дерьмо прёт.
Сказала - и застеснялась: засмеёт подруга. Но Бельгарда осталась серьёзной.
- Как думаешь, правильное дело, дело, чреватое жизнью, должно быть таким некрасивым и доставлять мучения? - суховато сказала она. - Даже раненный в бою, с выпущенными кишками; даже умирающий от кровавого поноса, даже распятый на колесе - и то мало сопоставимы со зрелищем, представляемым родами. А первые три ведь дела погибельные. Более того: в самой тяжкой казни палач по мере возможности щадит достоинство преступника, а кто сделает это с роженицей? И природа измывается, и люди подчас на то горазды. Выходит, дело жизни по сути своей ущербней дел смерти?
- А почему ты спрашиваешь?
- Думаю, ты уже дозрела. Вот, смотри: из того Рутена, что за туманом и радугами, откуда к нам пришли слова святого и весть о королеве Римской империи, один наш негоциант привёз верные картины. Так называемые фотоснимки - в Вертдоме ведь до сих пор живописной иллюминацией обходятся.
Бельгарда положила на столешницу футляр с цветными гравюрами...
- Альбом фотографий, у богатых бывают такие - с иноземельными пейзажами. Только здесь снимающий аппаратик заправляли внутрь.
В самом начале - две слитых кругляшки, как бы медь с прозеленью. Катится по туннелю круглая штука, от раза к разу всё больше пузырится - кладка саранчи. Странная, на вид поддетая слизью загогулина - рыбка барабулька, медуза, раскисшая на солнце. Затем идёт тощее тельце словно бы ящерки со вздутым животом, торчащей хребтиной и пузырем вместо раздавленной головки. На следующих рисунках (нет, не рисунках, это световой отпечаток на чувствительной бумаге, поправила себя Артемидора) пузырь растёт, в середине появляется тёмная клякса, тело распухает, как в водянке, и от него явственно отделяются куцые растопыренные лапки. Извитая кишка тянется от середины живота к стенке. Всё на неприятно багровом фоне.
На следующей серии картинок Артемидору осенило:
- Оно палец сосёт. Ох, это же младенец. Он только сейчас формируется, и лицо такое мерзкое - лоб молотком навис, а ещё ухмылка эта. И это мы все в себе носим?
- Конечно. А ты думала - он сначала маленький, в половину ладошки, но проработанный до мельчайших деталей, а потом только увеличивается в размерах? И можно без помех на него умиляться? Мы, повитухи, матери выкидыш не показываем, откуда вам-то знать?
Это было верно, хотя совсем наоборот: Артемидора с чего-то представляла себе, что несмотря на эти толчки ручками-ножками, плод - бесформенный сгусток мяса, который обретает форму, лишь переступив грань между своим укрытием и миром.
- Ты принимала роды?
- Не совсем: помогала. Не только, понимаешь, стояла рядом и ахала от ужаса. И ходила в няньках. Знаешь, что скажу? Дети, особенно грудные, - не беззащитны. Они умеют возбуждать симпатию - и пахнут так, чтобы действовало на мозги, особенно бестолковые. Вот ты ведь испытывала родовые муки? Это первая привязка. Боль - а потом, по разрешении - блаженство, как после удачной исповеди. Называется "эндорфиновый кайф", точный смысл потом разъясню. Опять же вид трогательный, родовую память пробуждает - древние архетипы. И через такой покров не пробиться ужасной истине.
Дора выслушала, захлопнула альбом и без особой логики, но твёрдо сказала:
- Никогда больше не пойду замуж.
- Вот и я тоже, - кивнула Бельгарда и улыбнулась. - Только я там и не бывала. С самого раннего детства хотела в монашки идти.
- И на монастырский взнос у тебя, верно, есть?
- Нет: успела растратить приданое. Кругом беда, понимаешь.
- И у меня тоже. И скарба нет, и беда кругом, - ляпнула Артемидора невпопад и задумалась: зачем она себя-то приплела? Холостяковать и без монастыря можно. Хотя вон как муж говорил: единственная надёжная защита честной женщине - стены. "И уточнял, - трезвея, добавила она. - Что для женщины главная честь, если есть с нею рядом мужчина. А где муж - там снова законные и желанные детки. И расплачивайся потом за свою безудержную страсть и хоть всю жизнь".
Как она уже решила, восемь было для неё достаточно круглым числом.
- Нет такой беды, чтобы на себе самой крест ставить, - отозвалась Бельгарда, и Дора подивилась: до чего реплика попала в струю.
- Может быть, и нет, - сказала она. Только жить мне не на что, призрение - то же, что презрение: стыдно добиваться. А сидеть на широком крыльце или идти по широкой дороге - сил у меня не хватит.
"И тем паче - набираться сил за твой счёт, - додумала Дора внутри себя чёткими словами. - Ты ведь и мне самой никогда не скажешь, что я в тягость, и убийцу Эрвинда не раз попросишь занять тебе денег - уже просила, похоже".
Хотя нет, нимало не убийцу, поправилась она тот же час больше чувством, чем внутренней речью, - доброго проводника на тот свет. Только вот Бельгарде можно сьёра Хельма просить, почти что родственница, самой же Доре - стыдно.
- Иноческий уклад - не по тебе, - отвечала в это время Бельгарда. - Но ведь и не по мне пока: монашеству тоже надобно учиться. Я всё думаю: а если в конверсы, иными словами, лаборанты, попроситься? Это ведь как договор сроком лет до десяти, жалованья не положено, зато кормят и дают остальное для жизни. Выйдешь на волю - сможешь решить насчёт себя с полным разумением.
- Это ведь рабство, почти как у дикарей, - возразила Дора и подумала: откуда она знает про дикарей и рабов, если в Верте их нет и, можно сказать, не было? Не бродяжников-морян ведь имела она в виду?
- Рабство - это когда от начала до самой смерти, - задумчиво сказала Бельгарда куда-то в воздух.
"Церковный брак, например", - прибавила Дора про себя, а вслух спросила подругу:
- Выйти до срока из этой работы можно?
- Можно, ну а как же. Если нерадива будешь в ремесле или учении - выгонят с позором и более не пустят на порог.
Такая перспектива сильно Доре не понравилась и в то же время вогнала, так сказать, в азарт. Ей захотелось доказать, что она-то уж наверняка окажется достойна того, чтобы её оставить, - в рабстве ли, в учении - без разницы. Что сил у неё для преуспеяния маловато, ей на ум не пришло.
- А чем бы ты сама, Бель, хотела бы заняться в этом лаборантстве? - спросила она.
- Знаешь, от братьев-ассизцев, можно сказать, на днях отделилась малая ветвь: женский орден кларинд. Самим братьям надоело надзирать над мирской обителью сестёр, вот так оно и вышло. Ты, может быть, слыхала, чем занимаются ассизцы? Не просто выращиванием лечебных трав и составлением снадобий. Они пытаются приручить растения таким образом, чтобы выращенные на грядах были не менее жизнестойки, чем дикие прототипы, но в то же время не выламывались из общей природной гармонии; а пользы человеку от них было бы больше, чем от диких. Уже давно кто-то из ассизцев открыл наследственное вещество, которое в Рутене именуют "хромосомы" и "геном"; и теперь монахи пробуют на него влиять, и не без успеха. Так вот. Я бы хотела попробовать похожее с живыми существами. Правда, сёстры-кларинды пока рискуют лишь повторять достижения братьев.
Изо всех мудрёных слов Артемидора поняла лишь, что её горячо любимая подруга желает несбыточного, и эта дерзость окончательно её пленила.
- Что же, - ответила она, - делай, что задумала, а что до меня - мне терять нечего. Куда ты наймёшься, туда и я: авось пригожусь.
Так наша героиня поддалась мягкому внушению со стороны и даже не заметила того. Секрет подобных манипуляций, практикуемых Бельгардой, со временем стал ей виден как на ладони, но от того уважение и восхищение старшей по чину нимало не уменьшились, напротив - возросли.