Придя в себя, Артюр понял, что тело больше не слушается его. А еще надо добраться до больницы…
Вокзальный персонал демонстрировал чудеса аккуратности, поднимая Артюра, перенося его из вагона через весь вокзал, устраивая в фиакре. Какой вздох облегчения должен был вырваться у Изабель, когда она увидела его лежащим на узкой больничной койке!
Артюр велел записать его под именем Жана Рембо — пусть смехотворная, но все-таки предосторожность на случай, если его еще ищут военные.
В течение месяца после этого мы не имеем никаких сведений о его состоянии — первое письмо Изабель к матери датировано 22 сентября. Все врачи, с которыми она консультировалась, в один голос твердили, что дни ее брата сочтены, что ему осталось несколько дней или недель.
— Останьтесь с ним, — советовал доктор Трастур, — если вы уедете, это будет для него настоящий удар.
Конечно, в его присутствии все говорили о возможном и даже весьма вероятном выздоровлении, о том, что нужно лишь иметь терпение и т. д. Дошло до того, что Изабель, видя, что Артюр немного успокоился, что приступы мучают его меньше, что аппетит вернулся, спрашивала себя, а не лгут ли ей врачи? Но ремиссия длилась недолго. Артюр слабел с каждым днем и понимал это. Ах! если бы нашли какое-нибудь средство, все равно какое (вот, говорят, электричество помогает), которое бы вернуло ему правую руку, дало бы возможность ходить на протезе! Но стоило ему лишь заикнуться об этом, как он сам тотчас осознавал всю беспочвенность своих надежд. Снова начинались рыдания, он молил сестру не покидать его.
Изабель была в отчаянии: от матери писем не было. «Я тебя на коленях умоляю написать мне, — взывала она. — Что у тебя стряслось?» Существует мнение, что холодность г-жи Рембо объясняется тем, что Артюр в свое время отсоветовал сестре выходить замуж за одного богатого рошско-го фермера. Однако все это попахивает плохим романом. Скорее можно себе представить, что она была недовольна тем, что дочь не писала о том, когда вернется.
Невозможно, чтобы ей было абсолютно плевать на бедного страдальца, который то призывал к себе смерть, крича во весь голос, то угрожал повеситься или покончить с собой как-нибудь еще, если сестра уедет. «Он так страдает, — добавляет Изабель, — что я и впрямь начинаю думать, что он способен на то, о чем говорит» (в письме от 3 октября). Состояние несчастного больного — корчащегося от боли, вечно чем-то взволнованного и расстроенного — требовало постоянной заботы и внимания. Чтобы доказать необходимость своего присутствия в больнице, Изабель в письме от 5 октября приводит распорядок их дня:
Воскресенье, 4 октября. Я вошла к Артюру в 7 часов утра. Он спал с открытыми глазами, часто дыша — такой тощий, мертвенно-бледный, с черными кругами под глазами, ввалившимися от боли. Я наблюдала за ним, пока он спал, повторяя себе, что вид его слишком ужасен и что такие страдания не могут продолжаться долго. Не прошло и пяти минут, как он со стоном проснулся, как всегда жалуясь на то, что не сомкнул глаз и ужасно мучился всю ночь, что и сейчас ему больно.
Как обычно, он сказал мне «доброе утро», спросил, как я, хорошо ли мне спалось и т. д. Я ответила ему, что у меня все хорошо. К чему говорить, что лихорадка, кашель, а главное, постоянное беспокойство не дают мне уснуть — ему вполне хватает собственных страданий!
Тогда он принимается рассказывать о своих ночных галлюцинациях, о странных вещах, которые творятся в больнице. Обвиняет сиделок и даже медсестер в таких отвратительных поступках, которые и представить себе нельзя. Я говорю ему, что, наверное, все это ему привиделось, но он упорно стоит на своем, обзывает меня дурой и тупицей.
Потом надо переменить постель, не трогая при этом Артюра, — сделать это не получается, не причинив ему боли, так как он не переносит даже маленькой складочки на постели под собой. Его правая рука лежит на ватном валике, а левая, почти полностью парализованная, обвязана фланелью.
7.30. — В это время медсестра приносит кофе. Потом — ручной и электрический массаж тела. Все остается без изменений: левая нога по-прежнему холодная и постоянно дрожит, причиняя особенную боль. Левый глаз наполовину закрыт. Время от времени его мучают сердечные колики. Артюр говорит, что, чуть проснувшись, сразу чувствует, как горят огнем голова и сердце, как болит левая сторона груди и спины.
Потом Изабель идет в церковь к мессе.
Я спешу вернуться, потому что Артюр всякий раз заявляет, что когда меня нет рядом, ему кажется, что он уже в гробу.
В этот день принесли — третий по счету — протез ноги, заказанный давным-давно, но он даже не смог его опробовать.
В одиннадцать принесли завтрак, к которому он не притронулся: любая еда вызывала у него отвращение. Потом пришел почтальон. Увидев два письма, Изабель сначала заплакала, а потом принялась целовать их. Она протянула брату то, которое было адресовано ему, но читать его он отказался.
Изабель продолжает:
Мне нужно постоянно что-то придумывать, чтобы он не натворил кучу глупостей. К счастью, я имею некоторое влияние на него. Теперь его «идея фикс» — покинуть Марсель и уехать туда, где климат потеплее — в Алжир, Аден или Обок. Здесь его удерживает лишь боязнь того, что я не поеду за ним дальше, а без меня он обойтись уже не может.
Когда Артюр просыпается и видит, как за окном на ясном небе светит яркое южное солнце, его душат рыдания, и он говорит, что никогда уже больше не выйдет на улицу: «Я уйду в землю, а ты будешь купаться в солнечных лучах!» И так весь день — бесконечные жалобы и полная безысходность.
Потом — обед, к которому бедняга не притрагивается; оставив десерт сестре, он отсылает назад остальное; дневной обход с неизменными ободряющими словами врачей, которые Артюр слушает «с неким подобием надежды» — он хочет им верить, несмотря ни на что.
В половине шестого в комнате уже совсем темно, пора зажигать свечи. Время до девяти вечера тратится на массаж, смену белья, перестилание постели и тому подобное. Всеми возможными и невозможными способами он оттягивает мой уход, а потом прощается так, как если мне не суждено больше застать его в живых. И так каждый вечер2.
Многие из друзей приходили навестить его. Морис Риес, будто бы не замечая серьезности положения, писал ему (8 сентября 1890 года): «Вы можете, когда захотите, переправить через Джибути любую нужную Вам партию оружия, главное сохранить все это в тайне, чтобы не привлечь внимания итальянцев»3.
Альфред Барде тоже не раз приезжал. «Когда он увидел Рембо, — пишет Жан-Поль Вайан, — тот, будучи в полном отчаянии и плача, показал ему то, что осталось от ноги. Потом начались воспоминания, и г-н Барде стал утешать Артюра, уверяя его, что есть специальные ножные протезы, предложил приехать выздоравливать к нему в деревню. Рембо был очень тронут и плакал, как ребенок». Навещал его в клинике Непорочного Зачатия и Огюстен Бернар, коммерсант из Адена (об этом он рассказывал Мелера).
Сохранились несколько портретов Артюра, относящихся к этому периоду, — три рисунка Изабель, репродукции которых есть в «Album Rimbaud». Первый представляет его ужасно исхудавшим, с полузакрытыми глазами на изможденном лице; второй портрет производит более сильное впечатление, на нем Артюр изображен в белом чепце со страшно ввалившимися глазами; наконец, на третьем (это эскиз) он изображен лежащим, с распухшей от массивной повязки правой рукой.
Нам остается только рассказать о памятном дне 25 октября.
На этот счет мы имеем в своем распоряжении только одно свидетельство — письмо Изабель к матери от 28 октября; в свое время оно было предметом продолжительных литературных споров, но подлинность его несомненна. Это настоящий благодарственный молебен. Артюр уверовал в Бога! На Артюра снизошла Божья благодать! «Это праведник, святой, мученик, это избранник Господень!»