31-го числа, в половине восьмого утра, ледяную мглу (было минус 18) пронзила ракета; это был сигнал. Один из первых снарядов попал в дом в пригороде Пьер, совсем близко от дома Делаэ, который прятался в подвале бывшей жандармерии.
И разверзлись врата ада.
Скоро город представлял собой огненное пекло, ежеминутно сотрясаемое взрывами, поднимавшими в небо огромные снопы искр. Несколько крепостных батарей пытались поначалу отвечать на вражеский огонь, но вскоре замолкли.
Так продолжалось весь день. Вначале Делаэ с интересом наблюдал за этим увлекательным зрелищем: из полуподвального окошка было видно, как горела мясная лавка — мясо поджаривалось, кипящий жир капал в горшки с геранью («Я расскажу про это Рембо», — говорил он себе); но через некоторое время монотонность происходящего — каждые три минуты что-нибудь взрывалось — утомила его. Наступление сумерек не принесло изменений. Передышки не ожидалось. Люди в убежищах, цепенея от страха и холода, метались от стены к стене. В одном из подвалов сидел еще один друг Рембо, Жюль Мари, будущий известный писатель; в своей книге «Время» он писал: «Двадцать семь часов без перерыва я слышал, как эти ужасные смертоносные снаряды с адским свистом описывают параболу над моей головой».
Тем временем, несмотря на сопротивление генерала Ма-зеля, который полагал, что город не понес существенного ущерба, Шарлевиль решил капитулировать. Совет обороны Мезьера колебался. К десяти вечера приняли решение не сдаваться. Ровно в полночь, в качестве новогоднего салюта, пруссаки дали по крепости 90 залпов; в городе все были уверены, что наступил конец света. Часы на церковной колокольне «звонили так, будто решили вызвониться на век вперед за несколько минут» (Делаэ).
В шесть часов утра над колокольней взвился белый флаг, но в тумане и дыму пожаров его никто не заметил. В десять часов один из сержантов получил приказ передать пакет командованию сил противника; это была безоговорочная капитуляция. По Мезьеру было выпущено 6319 снарядов, из них 893 зажигательных; 262 дома были стерты с лица земли, ни одно строение не осталось неповрежденным. По официальным данным, было убито 43 человека и сотни ранены.
В Шарлевиле было разрушено только два дома, а жертв насчитывалось всего 19 — четверо убитых и 15 раненых. Один снаряд разорвался — Рембо очень смеялся, когда узнал об этом, — в кабинете г-на Дедуэ; хозяин кабинета, его теща и двое посетителей, которые находились там в момент попадания, были легко ранены.
К утру 1 января 1871 года Мезьер представлял прискорбное зрелище — руины, груды битого стекла, обугленное дерево, пепел, едкая вонь наполняла воздух, и все это было местами припорошено снегом. Тут и там одинокими факелами догорали непотушенные (в трубах замерзла вода) пожары. Ошеломленные люди озирались по сторонам в гробовом молчании, пытаясь осознать масштаб катастрофы.
Весь день Рембо не находил себе места от беспокойства. Ни ему, ни сестрам мать не позволила выйти из дому:
— Нет, мсье Артюр, мы не пойдем смотреть, как падают снаряды, в этом нет ничего интересного.
Тем не менее вечером, в канун Нового года ему удалось-таки выбраться в пригород Фландр и разглядеть оттуда Мезьер, походивший на тлеющую мусорную кучу.
— Не много-то останется от мезьерцев, — то и дело повторяли вокруг него.
В полночь немцы под звуки фанфар ступили на Герцогскую площадь Шарлевиля.
Расквартировав войска в городе, немцы повторили ту же церемонию в Мезьере 2 января в три часа пополудни. Музыка была немного торжественнее, однако немцы закрыли за собой ворота и запретили кому бы то ни было входить на территорию поверженной крепости.
Поговаривали о тысячах жертв. Широко разошелся номер газеты «Бельгийская звезда», в котором был опубликован список пропавших без вести. Рембо проглядел его — там числилась и семья Делаэ. Быть может, он больше не увидит своего друга — единственного друга, может, даже останков его не увидит, а может, и останков-то никаких нет…
— Бедный старина Делаэ…
Наконец 4 или 5 января Рембо получил возможность отправиться в Мезьер. От дома Делаэ на Большой улице осталась одна стена. Трое пруссаков в черных беретах и красных повязках разбирали вход в подвал, надеясь найти там выпивку. Чтобы согреться, Рембо стал помогать им. Он ожидал обнаружить труп своего друга; его ожидания частично сбылись — трупы в подвале были, но это были погибшие кошки Делаэ. Ура! Может быть, еще есть надежда…
И вдруг — не может быть! — бледный, в большой овернской шапке, которую ему дали взамен неизвестно куда девшегося кепи, перед ним стоял Делаэ собственной персоной.
Какая удача!
Друг рассказал об ужасных часах, которые провел в убежище, спасаясь от «серного дождя». Немного времени спустя появилась и г-жа Делаэ и засыпала Рембо благодарностями за проявленное участие.
Рембо выслушал все со слегка ироничным выражением лица и, оказавшись наедине со своим другом, спросил:
— Все это замечательно, но где наши трубки? Когда мы в последний раз расстались, они были у тебя.
Делаэ указал пальцем туда, где еще недавно был второй этаж дома:
— Видишь — вон печка стоит. Я их там спрятал, пойди, поищи, кто знает, вдруг и найдешь.
Они побродили по руинам.
— Ужасно, — бормотал Рембо, — как это жутко — гореть…
Здание суда, со своим греческим фронтоном и пошлой колоннадой, стояло нетронутым.
— Ну конечно, — сказал он, — лавки и больницы горят как свечки, а вот суды… постой-ка! спорим, тюрьма тоже цела?
В самом деле, она была цела, как и бывшее здание жандармерии, где прятался Делаэ. А вот от типографии г-на Ф. Девена, где печатался «Арденнский прогресс», остались лишь воспоминания.
Но какое Рембо было дело до Якоби? Он был ужасно рад, хотя и не показывал этого — он нашел своего друга, то есть, по известной поговорке, ту пару ушей, которая всегда готова его слушать.
Один человек из мастерских Моона по имени Буржуа приютил семью Делаэ у себя в При, деревне близ Мезьера. Рембо часто туда наведывался и подружился с ним, поскольку, несмотря на фамилию, его взгляды были вполне прогрессивны.
Было очень холодно, но это не останавливало двух друзей, и они бродили по разбитым дорогам в окрестностях Варка, Эвиньи, Варнекура и Лафраншвиля, куря свои новые трубки. Их хлебом насущным были политика, метафизика и более всего поэзия. Что бы они ни обсуждали, Рембо всегда теперь занимал позицию радикальную, непримиримую и осыпал проклятиями всех, кто был с ним несогласен. Посреди мерзлой непролазной грязи деревенских полей он зачитывал «Приседания» и «Вечернюю молитву», а Делаэ слушал эти дерзости с открытым ртом.
Иногда им попадались пруссаки; с высоты своих повозок разглядывали их, забавляясь.
— Топрой тороки, — то и дело слышали наши друзья.
Рембо смеялся в лицо этим рабам, говорит Делаэ.
Как-то раз, когда они гуляли по довольно густому лесу, юный поэт задел головой белую акацию, и на лбу у него выступила капля крови.
— Что с тобой? — спросил Делаэ.
— Ничего, — ответил тот, — это мысль колется своими иглами.
Что он хотел сказать? Что он готов пролить кровь за свои идеи? Или что они были для него терновым венцом? Никто нам уже не ответит, но слово было сказано, и это было меткое слово; считается, что им навеяно следующее место из Поля Валери («Дурные мысли»): «Человек распят на кресте, этот крест — его собственное тело. Его поникшую голову глубоко пронзают иглы тернового венца мыслей».
У Рембо сжалось сердце, когда он узнал о бомбардировке Парижа, случившейся 5 января и унесшей, по слухам, шесть сотен жизней. Пожар Мезьера мало значил, в этом городе не знали даже, кто такой Бодлер… Но Париж! Сердце и мозг мира, очаг, разжигаемый интеллектуалами и революционерами, которые могут вырвать страну из того кровавого болота, в котором ее утопил деспотизм! Он разделил муку Священного Города, он повидал на своем веку и военные вылазки, и манифестации, и народные восстания. Увы! Неумолимая судьба по имени варвар-пруссак и буржуа-консерватор топила в крови все попытки снять блокаду. События развивались чем дальше, тем хуже: 28 января Жюль Фавр, вопреки воле народа, подписал капитуляцию, 8 февраля прошли выборы, которые республиканцы проиграли, и, наконец, 12 февраля Национальное собрание дало поручение сформировать национальное правительство не кому-нибудь, а г-ну Тьеру.