Бруно и Кларк ничем не помогли. Я метнул на них умоляющий взгляд, но они лишь синхронно выпучили глаза и сделали вид, что страшно заняты разглядыванием потолка. Мол, сам разбирайся, дружище. Понятно, в этом деле я один на один с разъяренной стихией.
«Иди». — В голову пришла, как мне показалось, спасительная мысль. Нужно было сменить обстановку, убрать ее от этих любопытных ушей. — «Я бы хотел все объяснить. Но, если честно, от сидения в четырех стенах уже голова кругом идет. Не хочешь прогуляться со мной? Вдвоем, без свидетелей?»
— Прогуляться? — переспросила она, и гнев на ее лице чуть поугас, сменившись удивлением. Похоже, такой поворот ее сбил с толку. Ее плечи немного опустились. — Э-э… да, пожалуйста. Я бы хотела. Наедине… с тобой… Да.
«Вот и славно». Я позволил себе легкую ухмылку. Кажется, лед тронулся, и буря немного утихла. Затем повернулся к Бруно и Кларку. — «Спасибо, мужики, что все показали. Если еще что надумаете — дайте знать».
— Непременно, господин Макс, — степенно кивнул Бруно. А посол только ухмыльнулся во всю свою зубастую пасть и нахально мне подмигнул. Ну, ящер, что с него взять.
Я мысленно закатил глаза на его выходку, но сдержался. Вместо этого поднялся и, как истинный джентльмен (ну, или как я это себе представлял), предложил руку женщине-антилопе.
«Пройдемся?» — Я улыбнулся, стараясь выглядеть как можно более непринужденно.
Мы вышли из Усадьбы Вороновых, и некоторое время шли молча. Не то чтобы неловкое молчание, скорее… задумчивое. Я пытался подобрать слова, а Иди, кажется, все еще немного дулась, хотя и шла рядом. Сами того не заметив, мы свернули на тропинку, ведущую к небольшому саду, что раскинулся у восточного склона горы. Воздух здесь был свежее, пахло хвоей, влажной землей и первыми осенними листьями. Тишина нарушалась лишь шелестом деревьев да пением запоздалых птиц.
Глава 8
Солнце шпарило сквозь листву, золотистыми пятнами ложилось на траву. Красота, да и только. И вроде как вся неловкость, что между нами с Иди повисла, начала потихоньку таять, хотя обстановка, если честно, была та еще.
Затянувшееся молчание начало давить. «Я не хотел тебя расстраивать». — Слова дались нелегко, но тишина уже становилась невыносимой.
Иди остановилась в паре шагов, склонила голову. Смотрела как-то… по-своему.
— Знаю, что не хотел, — вздохнула она. Потом развернулась и плюхнулась на траву под раскидистым деревом. — Я что-то завелась из-за… всего этого. И ты, пожалуй, прав: торчать в Поместье, пока там не выветрится вся эта чертовщина, — гиблое дело. Постараюсь впредь быть осмотрительней.
«Вот и ладушки». — Я кивнул и приземлился рядом, на пятачок сочной травы, усыпанный мелкими желтыми цветочками, похожими на клевер. Руки сами потянулись их теребить — надо же было чем-то себя занять.
— Нехорошо это, — фыркнула Иди, подтянув колени к подбородку. Эх, знакомая поза. — Есть у меня дурная привычка лезть туда, куда не просят. Просто потому, что чую — могу помочь. Байрон Рамзи меня с самого детства от этого отучить пытается, да все без толку.
Я машинально сплетал из цветочков какой-то простенький венок. «Он и правда о тебе печется. И, чтобы ты знала, я тоже. Когда думаю о тебе… не могу отделаться от желания защитить. От всего на свете. Ты… дорога мне. Очень. Сам еще пытаюсь до конца разобраться, что это всё значит».
— Я… ох, ясно, — пробормотала она и принялась накручивать на палец прядку своих удивительных волос — я уже понял, что это у нее такой нервный жест.
Я осторожно надел сплетенный веночек ей на голову, так, чтобы он лег чуть выше ее серебристых рожек. «Иди». — Голос прозвучал мягко. Я взял ее руку, ту самую, что теребила локон, в свою. Крепко, но нежно. — «Можно спросить?»
Она посмотрела на меня в упор своими глазами цвета грозового неба, а другую ладонь положила мне на щеку. Теплая.
— Ты хочешь знать, как давно я… в курсе насчет тебя. Ответ — с самого начала.
Я прикрыл глаза. По телу снова разлилось то самое теплое сияние, как тогда, при нашем… слиянии душ. Уютно стало, как дома. Давно забытое чувство.
Я прижался лбом к ее лбу. «Но на мне же не было тех самых „шикарных фиолетовых туфель“?» — усмешка сама собой появилась на губах.
— Всегда твои глаза, — призналась она. — Да, меня тогда ошарашило видение с этими твоими странными туфлями, но если что и оставалось со мной все эти годы — так это твои глаза. Добрые, какие-то… настоящие. Они столько повидали — и пренебрежение, и одиночество, и жестокость, но вместо того, чтобы озлобиться, ты сохранил в себе сочувствие.