И Аська спит, пристроясь на скамейке,
размеренно дыша, всем телом спит,
а Скорин рядом, возле чародейки,
ее дыханье тянет, словно спирт,
давно любовному подвластен трансу.
Ты скажешь: "Набирается сеансу"...
Не только... По-особенному он
растроган как-то нынче, умилен.
Ведь экое занятное творенье!
Откуда это все берется в ней?
Вот - в эту ночь: какое оживленье
внесла в палату выдумкой своей!
Все от нее каких-то штучек жди!
Прошлась тут - ручки в брючки - обернулась,
"Эх, Скорин, Скорин!" - хитро усмехнулась,
похлопала ладошкой по груди:
"Грудь орловская
а жизнь хуевская!"
Еще добавила (в том, может, есть
намек на их любовь? Судите сами):
-"Со мной ты хлеб сухой не будешь есть
ты будешь поливать его слезами!"
А после, напустив невинный вид,
и даже грустный, подошла со вздохом
к профессору и кротко говорит
(тот слушается, хоть и ждет подвоха):
- "Два пальца поперек зубов -вот так
вложите и скажите громко "пуля"!"
И смехом залилась: ведь вот чудак,
профессор, а такое изрыгнули!
(Произведите этот опыт сами
и разницу поймете меж словами!)
Ей Скорин намекал: вот - даже срок
кончаем вместе; тут, душа любэзный,
как видно, вертухаться бесполезно,
тут знаменье, веленье свыше, рок!
- "Уедем вместе. Я на все уступки
пойду. Завяжешь с прошлым. Свет не мал..."
(Хотел добавить: "Сразу вставим зубки",
но, не решившись, тут же хвост поджал).
Намек не тонкий, но она в ответ
посмеивалась: все ни "да", ни "нет"...
Но вот сегодня - насчет слез и хлеба...
Уж не согласье ли свалилось с неба?
Бесспорно, всякий мудрый скажет: бред!
Возможно ли всю жизнь висеть над бездной?
Конечно, дико...Да, но он поэт,
а ведь поэтам крайности полезны!
Найдя такое чудо в лагерях,
он вовсе расставаться с ней не хочет.
Расстаться с ней? При этой мысли страх
между лопаток где-то там щекочет.
Разлука - это ж тут же сердце в клочья!
Все явственней его тянуло к ней,
и с каждым днем (вернее, с каждой ночью)
он к ней привязывался все сильней.
Ну как же быть, когда к блатной цыганке
вот так и рвется из него душа?
И вот уж Скорин на больничном бланке
строчит огрызочком карандаша.
Рассудок - враг любви: он сеет страх,
зато эмоции - как степь просторны!
Что не дается прозе разговорной,
решил он сформулировать в стихах.
То в нежное разглядыванье он,
то в творчество сегодня погружен:
на Аську взглянет - и, залюбовавшись,
надолго отрывается от строк;
спохватится, от Аськи оторвавшись,
и вновь горячке строк приходит срок.
С тех пор, как Скорин по этапу шел,
он обездаренным себе казался,
забыв, когда божественный глагол
до слуха чуткого его касался.
Когда б - капризный - он его коснулся
средь зол и бед, которым несть числа?
Сегодня Скорин вновь к стихам вернулся
(уже за это чаиньке хвала!)...
И здесь, пожалуй, кульминационный
у нас момент... Страданий - ни следа...
Он был такой смешной, такой влюбленный,
как и на воле не был никогда.
О, спутник моего ночного бденья,
чье имя вынесено в посвященье,
к тебе взываю, драгоценный друг!
Вблизи печурки (нет блаженней близи!)
ты как-то скрасил грустный мой досуг
корнелевскими "Стансами к маркизе".
(Я представлял напудренный парик
иль волосы в прическе, словно в каске! )
Так вот сейчас - внимай, чтоб сердцем вник!
в ответ тебе я выдам
СТАНСЫ К АСЬКЕ.
Что бормочешь ты спросонок,
то ль сердясь, то ли шутя,
искалеченный ребенок,
непослушное дитя?
Сколько бурь -круша, ломая
пронеслось в твоей судьбе!
Я-то знаю, я-то знаю,
сколько прелести в тебе!
Пусть фальшивое колечко
здесь, на пальчике, блестит
не фальшивое сердечко
там - в груди твоей - стучит...
Не в угоду злой судьбине,
может быть, совсем не зря,
тайной следуя причине,
угодил я в лагеря.
Может, я добром попомню
и лежневку, и конвой,
ибо было суждено мне
повстречаться здесь с тобой!
Может, в жизни так и надо:
ввысь взлететь, достав до дна,
чтобы вкралась в сердце радость
там, где радостям хана;
чтоб путем безумно новым
самого себя сманить;
чтобы стать на все готовым,
все, к чему привык, сменить;
чтоб себе из всех возможных
ту, что невозможней нет,
выбрать противоположность,
в ней найдя любви предмет
в женщине чужой породы
счастье хрупкое поймать ,
все ломая ей в угоду,
коль нельзя, чтоб не ломать...
Вот окончим наши сроки
заберу тебя с собой
в путь счастливый, в путь далекий,
в город детства дорогой.
Ты из памяти повыжги
страшный мир - жесток и лих
чтобы стал родимым трижды
дом родителей моих.
К ним, с любовью их слепою,
привыкать - не тяжкий труд:
был бы счастлив я с тобою
все простят и все поймут!
Как мое былое примешь,
как в мой быт былой войдешь?
Если любишь - не отринешь
и в себя его вберешь...
Как занятно будет дома,
что ни день - то веселей
эпатировать знакомых
и шокировать друзей...
Пусть присмотрятся, собаки,
пусть проникнутся тобой
и тебя полюбит всякий,
оптом влюбятся, гурьбой!
Чуть попристальнее глянут,
ахнут, как твой облик мил,
и завидовать мне станут,
что такую подцепил!
И за сердце - так и этак
их возьмет, сраженных, всех
глуховатый голос этот,
хрипловатый этот смех.
И достойно, и свободно
ты на трон воссядешь мой
иноземкой благородной,
королевою блатной...
Тут Аське потянулось и зевнулось.
И в самый раз: подобие конца,
не то б стишина эта растянулась
на сотни строк - без формы, без лица...
Он тут же стихотворное посланье,
чтоб адресата не спугнуть заране,
припрятал... Разумеется, не раз