– Как же это? Сделайте милость, расскажите.
– Ну, если, например, у дверей стоит такой олух, как ты…
– Так, так! – подзадоривал слуга.
– …я опрокидываю олуха и вышибаю дверь, – закончил
Бенвенуто, тут же приступая к делу: сильным ударом кулака он отбросил несчастного лакея шага на четыре и ногой толкнул дверь.
– Караул! – завопил слуга.
Но ему незачем было кричать: едва Бенвенуто вышел из передней, как оказался лицом к лицу с полдюжиной лакеев, которые будто специально поджидали его.
Золотых дел мастер тотчас же догадался, что герцогиня узнала о его возвращении и приняла нужные меры предосторожности.
При других обстоятельствах Бенвенуто, имевший при себе шпагу и кинжал, набросился бы на всю эту челядь и расправился бы с нею, но поступить так во дворце королевской фаворитки было рискованно и могло повлечь за собой ужасные последствия. И вот вторично, вопреки своему обыкновению, Бенвенуто подавил гнев, вложил в ножны уже обнаженную шпагу и повернул обратно, останавливаясь на каждом шагу, как лев, отступающий после битвы. Он медленно вышел из вестибюля, пересек двор и, очутившись на улице, направился в Лувр, уверенный, что король примет его в любое время.
Бенвенуто шел размеренным шагом и казался спокойным, но это спокойствие было кажущимся; на лбу у него выступили крупные капли пота, а в душе кипела мрачная злоба, мучившая его тем сильнее, чем решительнее он старался ее побороть. Ничто не было так противно его деятельной натуре, как пассивное ожидание; ничто так не выводит из себя, как пустяковое препятствие, вроде запертой двери или отказа наглого слуги. Сильные люди, умеющие владеть собой, приходят в полное отчаяние, когда перед ними встает какая-нибудь непреодолимая вещественная преграда. Бенвенуто отдал бы сейчас десять лет жизни, лишь бы сорвать на ком-нибудь свой гнев. Время от времени он поднимал голову и вперял в прохожих сверкающий взгляд, как бы желая сказать: «А ну-ка, есть среди вас несчастный, которому надоела жизнь? Я охотно помогу ему убраться на тот свет».
Через четверть часа Бенвенуто уже был во дворце, в комнате пажей, и просил немедленно доложить о себе королю. Он хотел все рассказать Франциску I и просить у него если не освобождения Асканио, то хотя бы свидания с ним. Он всю дорогу обдумывал, в каких словах выразить королю свою просьбу, заранее предвкушая удовольствие от подготовленной речи, так как был высокого мнения о своем красноречии. Между тем все эти неожиданные события, полученные оскорбления, непреодолимые препятствия, беготня, хлопоты разожгли кровь пылкого художника. В висках у него стучало, руки дрожали, сердце неистово колотилось. Он и сам не понимал почему, но его духовные и физические силы удвоились. Порой энергия целого дня сосредоточивается в одной минуте жизни.
Именно в таком состоянии и был Бенвенуто, когда он обратился к королевскому пажу с просьбой доложить о себе Франциску I.
– Король не принимает, – ответил паж.
– Да вы не узнали меня, что ли? – удивился Бенвенуто.
– Напротив, я сразу вас узнал.
– Я Бенвенуто Челлини и в любое время имею доступ к его величеству!
– Именно потому, что вы Бенвенуто Челлини, вас и не велено принимать, – ответил паж.
Бенвенуто остолбенел.
– А! Это вы, господин де Терм! – продолжал паж, обращаясь к вошедшему вместе с Челлини придворному. –
Входите, пожалуйста… И вы, граф де ла Фай, извольте войти… И вы, маркиз де Пре.
– А я? Разве я не могу войти?! – вскричал Бенвенуто, бледнея от гнева.
– Вы? Нет, не можете! Король вернулся минут десять назад и сказал: «Когда явится этот наглый флорентинец, передайте ему, что я не желаю его видеть, да посоветуйте ему быть поскромней, если он не хочет сравнить тюрьму
Шатле с крепостью Святого Ангела».
– Помоги мне, боже! Пошли мне терпения! – глухо пробормотал Бенвенуто. – Видит бог, не привык я, чтобы монархи заставляли меня ждать. Ватикан ничуть не хуже
Лувра, и папа Лев Десятый не хуже Франциска Первого, и все же я никогда не ждал ни у дверей Ватикана, ни в приемной Льва Десятого. Но я догадываюсь, в чем дело. Король только что вернулся от госпожи д'Этамп, которая успела вооружить его против меня. Да-да, так оно и есть!
Будем же терпеливы ради Асканио! Ради Коломбы!
Однако, несмотря на это благое намерение, Бенвенуто был вынужден в изнеможении прислониться к колонне; у него подгибались ноги, а сердце готово было разорваться.
Последнее оскорбление не только уязвило самолюбие, но и задело его лучшие чувства. Душа Челлини преисполнилась отчаяния и горечи, а плотно сомкнутые губы, мрачный взгляд и судорожно сжатые кулаки свидетельствовали о силе его скорби.