Савойская, и опять с палачом.
Но угроза смерти имела надо мной не больше власти, чем пытки и обещания. Мне связали руки и накинули петлю на шею. Ответ мой оставался неизменным. Я твердил, кроме того, что смерть для меня благодеяние, ибо она избавит несчастного узника от тюрьмы.
Очевидно, эти слова и заставили герцогиню отказаться от своего намерения. Она вышла из камеры в сопровождении палача.
Больше я ее не видел. Что сталось с моим благородным господином? Жива ли герцогиня Савойская? Не знаю. С
тех пор прошло около пятнадцати лет, и за это время я ни с кем, кроме тюремщика, не разговаривал.
– Они оба умерли, – ответил Жак.
– Умерли! Мой добрый господин умер! Но ведь он был еще не стар, всего пятьдесят два года! Отчего он умер?
– Он убит при осаде Рима и, может быть… – Жак хотел сказать: «Может быть, одним из моих друзей», но вовремя удержался, поняв, что мог этим оттолкнуть от себя старика.
А, как известно, Жак Обри с некоторых пор стал более осторожен.
– Что «может быть»? – спросил узник.
– Может быть, его убил человек, по имени Бенвенуто
Челлини.
– Двадцать лет назад я проклял бы убийцу; сегодня же от души благословляю его! А построили герцогу достойную этого благородного человека гробницу?
– Думаю, что да; прах его покоится в гаэтанском соборе. На надгробной плите начертана эпитафия, гласящая, что по сравнению с тем, кто здесь погребен, Александр
Великий был всего лишь искателем приключений, а Цезарь
– гулякой.
– Ну, а другая?
– Кто – другая?
– Моя преследовательница. Что сталось с ней?
– Тоже умерла лет девять назад.
– Так я и думал. Потому что однажды ночью я увидел в своей камере призрак молящейся на коленях женщины. Я
вскрикнул, и призрак исчез. Это была герцогиня – она приходила просить у меня прощения.
– Значит, вы думаете, что перед смертью она вас простила?
– Надеюсь, ради спасения ее души.
– Но тогда вас должны были бы освободить.
– Может быть, она и приказала это сделать, но я такой незаметный человек, что, наверное, во время войны обо мне забыли.
– А вы, умирая, тоже ее простите?
– Приподнимите меня, юноша, я хочу помолиться за них обоих.
И, приподнявшись с помощью Жака Обри, умирающий стал молиться о своем благодетеле и своей преследовательнице, о том, кто до самой смерти вспоминал о нем с любовью, и о той, которая никогда не забывала о нем в своей ненависти, – о коннетабле и о регентше.
Старик оказался прав: глаза Жака мало-помалу привыкли к темноте, и теперь он уже различал во мраке лицо узника, прекрасное старческое лицо с белоснежной бородой и высоким лбом, очень похожее на видение, которое являлось художнику Доменикино, когда он работал над своей картиной «Причащение святого Иеронима».
Кончив молиться, старик глубоко вздохнул и упал: он потерял сознание.
Жак решил, что страдалец умер, но все же схватил кувшин и, налив в пригоршню воды, смочил ему лицо.
Старик пришел в себя:
– Ты хорошо сделал, юноша, что вернул меня к жизни, и вот тебе награда.
– Что это?
– Кинжал.
– Кинжал! Но каким образом он очутился у вас?
– Слушай хорошенько: однажды, когда тюремщик принес мне хлеб и воду, он поставил свой фонарь на скамью, случайно придвинутую к самой стене. Тут я заметил, что один камень чуть выдается и на нем нацарапаны какие-то буквы. Но прочесть их не успел. Оставшись один, я принялся тщательно ощупывать в темноте надпись и в конце концов разобрал слово «мститель». Что это могло означать? Я ухватился за камень, пытаясь его вытащить.
Он слегка шатался, как старческий зуб. После долгих усилий я вынул его из стены и тотчас же сунул руку в образовавшееся углубление. Там-то я и нашел этот кинжал.
Тогда мною овладела страстная жажда свободы. Я решил проделать ход в соседнюю камеру и вместе с неизвестным мне узником составить план побега. И пусть из моей затеи ничего не вышло бы, но рыть землю, прокладывать ход –
все же занятие! Вот когда вы проведете в тюрьме столько лет, сколько провел я, вы поймете, юноша, какой страшный враг заключенного – время!
Жак Обри содрогнулся.
– Но вы все-таки привели свой план в исполнение? –
спросил он.
– Да, и это оказалось гораздо проще, чем я думал. Я
здесь так давно, что никто уже не опасается моего побега.
За мной следят не больше, чем вон за тем крыльцом в стене.
Коннетабль и регентша умерли, а кто, кроме них, может обо мне вспомнить? Здесь никто не слышал даже имени