– За что же? Напротив, я от души вам благодарен.
– Господин школяр, не можете ли вы исполнить одну мою просьбу? – подходя к Жаку, сказал вполголоса секретарь.
– Охотно, – ответил Жак. – В чем дело?
– Но у вас, может быть, есть родные, друзья или еще кто-нибудь, кому вы хотели бы оставить свои вещи?
– Друзья? У меня есть один-единственный друг, но он, как и я, в тюрьме. Ну, а что касается родни, так у меня остались только двоюродные, вернее, даже троюродные братья. Поэтому говорите прямо, господин секретарь, что вы от меня хотите.
– Сударь, я бедный человек, и у меня пятеро детей.
– Прекрасно, что же дальше?
– Видите ли, мне вечно не везет, хотя я и выполняю свои обязанности честно и аккуратно. Все мои собратья по профессии обгоняют меня.
– Почему же?
– Почему? Вот то-то и оно! Я вам скажу почему.
– Да-да, я слушаю.
– Потому что им везет.
– А-а!
– А почему им везет, вы не знаете?
– Именно об этом я и хотел спросить вас, господин секретарь.
– Так я вам это скажу, господин школяр.
– Сделайте милость.
– Им везет потому… – Секретарь еще больше понизил голос. – Им везет потому, что у каждого лежит в кармане кусок веревки повешенного. Поняли?
– Нет.
– Не очень-то вы сообразительны. Вы будете завещание писать, не правда ли?
– Завещание? А зачем?
– Как вам сказать… Ну, затем, чтобы вашим наследникам не пришлось из-за вас судиться. Так вот: упомяните в завещании Марка-Бонифация Гримуано, секретаря уголовного судьи города Парижа, и распорядитесь, чтобы палач дал ему кусочек вашей веревки.
– А-а! – глухо протянул Жак. – Теперь понимаю.
– И вы исполните мою просьбу?
– Еще бы, конечно!
– Только не забудьте, молодой человек. Мне и другие обещали, но одни из них умерли без завещания, другие неправильно написали мое имя – Марк-Бонифаций Гримуано, – а к этому придрались и завещание признали недействительным; наконец, третьи, хотя и были настоящими преступниками – уж поверьте моему слову, сударь, – добились-таки помилования и хоть все равно кончили жизнь на виселице, но где-нибудь в других краях. Я было совсем отчаялся, как вдруг вы попали к нам!
– Ладно, ладно, господин секретарь, – сказал Жак, – на сей раз можете быть покойны: если меня повесят, веревка ваша.
– Вас повесят, сударь, непременно повесят! Уж будьте уверены.
– Эй, Гримуано! Скоро вы там? – окликнул его судья.
– Иду, господин судья, иду!. Так, значит, решено, господин школяр?
– Решено.
– Честное слово?
– Слово простолюдина.
– Что ж, – пробормотал, уходя, секретарь, – пожалуй, на этот раз я своего добился. Надо поскорее сообщить добрую весть жене и ребятам.
И он последовал за судьей, который вышел первым, добродушно выговаривая секретарю за то, что он так долго задержался.
ГЛАВА 17,
в которой говорится о том, что истинный друг способен
даже на такое самопожертвование, как женитьба
Оставшись один, Жак Обри погрузился в глубокое раздумье, чему, надо сказать, немало способствовала его беседа с судьей. Поспешим, однако, добавить, что если бы мы могли читать его мысли, то убедились бы, что главное место в них занимали Асканио и Коломба, судьба которых зависела от находящегося в руках Жака письма; он беспокоился о них гораздо больше, чем о собственной персоне, зная, что впереди у него есть время, чтобы заняться своей участью.
Он размышлял уже около получаса, как вдруг дверь снова открылась, и на пороге появился тюремщик.
– Это вы звали священника? – спросил он ворчливо.
– Да, да, – ответил Жак.
– Черт меня побери, если я понимаю, на что им всем сдался этот проклятый монах! – пробормотал тюремщик. –
Только ни минуты не дают они мне покоя, бедняге. – И, отойдя в сторону, чтобы пропустить священника, добавил:
– Входите, отец мой, да не задерживайтесь здесь.
Продолжая ворчать, он запер дверь, и священник остался наедине с узником.
– Вы звали меня, сын мой? – спросил священник.
– Да, отец мой, звал, – отвечал школяр.
– Вы желаете исповедаться?
– Не совсем так… Мне просто хотелось побеседовать с вами о делах совести.
– Говорите, сын мой, – ответил священник, садясь на скамью. – И если по своему слабому разумению я сумею наставить вас…
– Вы угадали, мне именно совет нужен, отец мой.
– Говорите же.
– Я великий грешник, отец мой, – сказал Жак.