Освоившись со всем этим шумом и суетой и присмотревшись к толпе придворных, каждый без труда заметил бы, что она разделялась на два лагеря. Отличительным признаком лагеря герцогини д’Этамп служил лиловый цвет; синий — указывал на принадлежность к лагерю Дианы де Пуатье. Сторонники герцогини являлись тайными поборниками реформы, их противники — ревностными католиками. Среди приверженцев Дианы де Пуатье можно было видеть дофина — человека с невыразительным, бесцветным лицом; в лагере герцогини д’Этамп то и дело мелькало умное, живое лицо и золотистые кудри Карла Орлеанского, второго сына Франциска. Дополните эту картину политической и религиозной распри ревностью дам, соперничеством художников и поэтов — и вы получите довольно полное представление о ненависти, царившей при дворе Франциска I, что поможет вам понять причину злобных взглядов и угрожающих жестов, которые невозможно было скрыть от наблюдательного взора, несмотря на все лицемерие придворных. Главные враги — Диана де Пуатье и Анна д’Этамп — сидят в противоположных концах огромного зала; и все же каждая насмешка, брошенная одной из соперниц, вмиг достигает слуха другой, и столь же быстро, благодаря усердию множества досужих сплетников, приходит разящий ответ.
Среди разряженных в шелка и бархат вельмож расхаживает в своей длинной докторской мантии мрачный и равнодушный к остротам, да и ко всему окружающему, Анри Этьен, всецело преданный партии реформистов; а в двух шагах от него стоит, прислонясь к колонне, столь же ко всему равнодушный, печальный и бледный Пьетро Строцци — эмигрант из Флоренции; наверное, он видит в мечтах покинутую родину, куда ему суждено будет вернуться пленником и обрести покой лишь в могиле. Пожалуй, излишне говорить, что этот благородный эмигрант — по женской линии родственник Екатерины Медичи — всей душой принадлежит партии католиков.
Вот проходят, беседуя о важных государственных делах и поминутно останавливаясь друг против друга, словно для того чтобы придать больше веса своим словам, старик Монморанси, которого король каких-нибудь два года назад возвел в должность коннетабля, вакантную со времени опалы Бурбонов, и канцлер Пуайе, гордый недавно введенным им налогом на лотереи и собственноручно подписанным в Виллер-Котре указом.
Держась обособленно и ни с кем не вступая в разговор, расхаживает, сверкая белозубой улыбкой, бывший бенедиктинец, а ныне францисканец Франсуа Рабле. Он все вынюхивает, высматривает, ко всему прислушивается и все высмеивает. А горбун Трибуле, любимый шут его величества, бросается всем под ноги со своим неистощимым запасом шуточек и, пользуясь положением любимца и карлика, высмеивает то одного, то другого — в общем, довольно забавно, хотя и не всегда безобидно.
Что же касается Клемана Маро, великолепного в своем новехоньком, с иголочки мундире королевского камердинера, то он выглядит не менее смущенным, чем на приеме у герцогини д’Этамп. Видно, в кармане поэта и теперь лежит новоиспеченное стихотворение или какой-нибудь сиротливый сонет, и он ждет случая преподнести его под видом импровизации. Увы! Всем известно, что вдохновение нисходит свыше и мы над ним не властны. Вот и ему пришли в голову восхитительные стихи о госпоже Диане. Он пытался бороться, но ведь муза не возлюбленная, а повелительница: стихи получились сами собой, рифмы каким-то чудом нанизывались одна на другую, и теперь злосчастный мадригал невообразимо терзал его. Имей Маро власть над собой, он, разумеется, посвятил бы его герцогине д’Этамп или Маргарите Наваррской, в этом не могло быть ни малейшего сомнения — ведь поэт всей душой тяготел именно к партии протестантов. Быть может, этот проклятый мадригал и привязался к нему в ту минуту, когда он силился сочинить эпиграмму на госпожу Диану; как бы то ни было, а превосходные стихи, посвященные католичке, появились на свет Божий. Можно ли было удержаться и вопреки своей приверженности к партии протестантов не продекламировать их хотя бы вполголоса кому-нибудь из друзей, понимающих толк в литературе!
И бедняга Маро не удержался. Нескромный кардинал де Турнон, перед которым поэт излил свою пылкую душу, нашел эти стихи такими прекрасными, такими блестящими и великолепными, что, в свою очередь, не утерпел и пересказал их герцогу Лоранскому, а тот не замедлил передать их госпоже Диане. И тотчас же в лагере "синих" пошло шушуканье; поэта подозвали, его упросили, заставили прочесть стихи. "Лиловые", увидя, как Маро пробирается сквозь толпу к Диане, тоже приблизились и окружили испуганного и польщенного поэта. Наконец и сама герцогиня д’Этамп поднялась с места и с любопытством поглядела в сторону "синих". "Только для того, чтобы увидеть, — сказала она, — сумеет ли этот плут Маро, всегда такой остроумный, достойно воспеть госпожу Диану".
Несчастный поэт поклонился улыбающейся ему Диане де Пуатье и уже собирался начать читать стихи, но, обернувшись, увидел герцогиню д’Этамп, которая тоже ему улыбалась; однако если улыбка Дианы была полна благосклонности, в улыбке герцогини д’Этамп таилась угроза. Итак, пригреваемый с одной стороны и обдаваемый ледяным холодом — с другой, бедный Маро дрожащим, запинающимся голосом пролепетал свои стихи:
Подчас, признаться, стать хотел бы
Фебом,
Но не затем, чтоб исцелять я мог Боль сердца, мне ниспосланную Богом, — Ведь с болью, от которой изнемог,
Не в силах сладить никакой зарок,
И не затем, чтоб стрелами его Сердца пронзать… Соперничать напрасно Мне с королем. Хочу лишь одного — Любимым быть Дианою прекрасной.
Едва прозвучали последние слова изящного мадригала, "синие" разразились аплодисментами; "лиловые" хранили гробовое молчание. Ободренный похвалами и задетый за живое враждебными взглядами "лиловых", поэт решительно подошел к Диане де Пуатье и преподнес ей свое творение.
— Диане прекрасной, — произнес он вполголоса, склонясь перед красавицей. — Вы понимаете меня, мадам? Прекраснейшей из прекрасных, несравненной!
Диана поблагодарила Маро выразительным взглядом, и он отошел.
— Почему бы не посвятить один мадригал прекрасной даме? Ведь до сих пор я посвящал свои стихи прекраснейшей из всех, — виновато сказал Маро, проходя мимо герцогини д’Этамп. — Помните — "Властительнице гордой всех сердец"?
Вместо ответа Анна пронзила Маро грозным взглядом.
Все это время две небольшие группы держались в стороне от толпы придворных. Первую составляли небезызвестные нам Асканио и Бенвенуто Челлини, имевшие слабость предпочитать мадригалам "Божественную комедию". Во второй были столь же хорошо нам знакомые граф д’Орбек, виконт де Мармань, мессир д’Эстурвиль и Коломба, упросившая отца не смешиваться с толпой придворных; она впервые находилась среди этих людей, и они не внушали ей ничего, кроме страха. Граф д’Орбек, желая быть галантным, не захотел оставить невесту, которую отец привез во дворец, чтобы после обедни представить королеве.
Асканио и Коломба, хотя и были очень взволнованы, тотчас же заметили друг друга и то и дело украдкой переглядывались. Оба чистые и застенчивые, выросшие в возвышающем душу одиночестве, они чувствовали бы себя затерянными среди этой блестящей и испорченной знати, если бы не встретились здесь и не имели возможности обмениваться ободряющими взглядами.
Они так и не виделись с того самого дня, когда Асканио узнал о любви Бенвенуто к Коломбе. Асканио раз десять безуспешно пытался попасть в Малый Нельский замок. Но, когда бы он ни явился, вместо Перрины его встречала теперь новая дуэнья, приставленная к Коломбе графом д’Орбеком, которая каждый раз безжалостно его выпроваживала. А бедный Асканио не был ни достаточно богат, ни достаточно предприимчив, чтобы завоевать расположение этой женщины. К тому же он мог сообщить своей возлюбленной лишь печальные вести, а с ними можно было и повременить. Ведь если Бенвенуто сам признался ему в своей любви к Коломбе, бедные влюбленные не смели больше рассчитывать на помощь художника — напротив, они вынуждены были его опасаться.