— Нет, это не то… Сейчас, господин Борский… Где же вы? Куда вы провалились?
— В преисподнюю, — грустно улыбнулся поэт.
— А! Нашла. Вот вы — молодой, красивый и очень талантливый.
— Откуда это у вас?
— Купила в Ставрополе, в книжной лавке. Мой батя вас немного помял. Видите трещину на снимке поперек лба? Но ничего. Зато я вас вот нашла живого…
— Да, живого. А то могли б не успеть. Я спрашиваю не про фото, а про этот рисунок, литографию. Откуда у вас этот горец?
— Так все оттуда же. В лавке книжной и купила, в Ставрополе. Там много всякого такого продается.
— Погодите, так вы сюда из Ставрополя?
— Не, я из станицы Новомытнинской. Терское казачество… Слыхали?
— Вот как! Вы с Терека! Удивительно! Так проходите! Что же я держу вас на лестнице? С самого Терека? Удивительно!
— Что же тут удивительного? — говорила девица, бойко заходя в квартиру Борского. — Тут Нева, там Терек. У вас туда вода бежит, у нас — сюда, значит. По всей России реки до самого Северного Кавказа. И ничего удивительного…
— Прошу прощения, я не спросил вашего имени…
— Катерина Хуторная.
— А по батюшке?
— Катерина Михайловна по батюшке… Борский засуетился, пригласил девушку в гостиную, бросился разогревать чай.
— Вы извините, я вторую неделю без прислуги…
— А на что нам прислуга, Алексей Алексеевич? Мы и без прислуги управимся. Где тут у вас кухня? Показывайте, показывайте… Вы — знаменитый российский поэт, вам по-бабьему стряпать не положено. А нам, казачкам, это привычно и положено… Идите пока, попишите какие-нибудь великие стихи!
— Так вы, Катерина Михайловна, думаете, что поэт вот так захотел и пошел писать стихи? В любое время, как лесоруб или косарь.
— Косарь в любое время не косит, а только после Петрова дня…
— Хорошо, как любой работяга. Так? Думает: дай-ка сейчас великий стих напишу. Идет и пишет.
— А что? Разве не так?
— Вы прелесть, Катерина Михайловна, — обрадовался Борский ее наивности.
Ему было с этой странной провинциальной девицей легко и просто. Все, что было нанесено за многие годы, что усложнило и запутало жизнь, показалось ему сейчас пустым и никчемным. Все теперь было… как чай заварить.
— Ой! Ведь вы надо мной смеетесь, Алексей Алексеевич, — сказала девушка, глядя на него, как он только что рассмотрел, даже не голубыми, а темно-синими глазами. — Я какую-то глупость сейчас сказала, а вам весело. Я же в Петербурге первый раз, да я и в Ставрополе была первый раз. И сразу же так повезло — вас вот купила…
— Так вы и стихи мои читали?
— А как же! Читала. «Лошадку», «Галку посреди двора», «Медвежонка».
— Это же все детские стихи!
— Наш хорунжий в школе учительствовал, так я там и читала. Но я еще в Ставрополе вашу книжку купила. Всю в поезде прочитала.
— Понравилось?
— Еще бы! Красиво так вы пишете, что дух захватывает. Алексей Алексеевич, откуда вы такие слова красивые берете? И еще так непонятно у вас получается. Вот мне бы так научиться писать — непонятно, чтобы никто ничего не понял, а подумал: вот ведь как красиво пишет, а я тут дурак дураком сижу…
Борский с грустной улыбкой посмотрел на Хуторную.
— Катерина Михайловна, правильно ли я вас понял? Неужели вы тоже больны тем же недугом?
— Каким, Алексей Алексеевич, недугом? Да я — девушка здоровая. Об меня батяня слегу обламывает, а мне хоть бы что.
— Да я про тот недуг, который называется поэзией, смешной вы человек. Вы тоже пишете стихи? Признавайтесь!
— Пишу, Алексей Алексеевич, за что и терплю от родителя своего.
— Что же, вас отец наказывает за стихи?
— Бьет всем, что только под руку попадет… Только мы, казачки, народ крепкий. Не справился он со мной. Вот послал в столицу, пробовать. Может, говорит, из меня толк выйдет? Я же до вас с просьбой, Алексей Алексеевич. Вы прочтите мои стихи. Скажите мне честно — понравится вам али нет? Давайте сначала чаю попьем или сначала стихи?
— Сначала стихи, Катерина Михайловна. Вначале было слово…
Борский впервые держал в руках стихи, за которые автора били. Не за содержание, а за стихи сами по себе. Били вожжами, сапогом, кулаком, нагайкой. Вот в этом месте и был нанесен неожиданный удар в спину. Здесь скользнула рука вверх, а сюда упала слеза. От боли или от обиды…
— Посмотрите, посмотрите, что написал Алешенька! Какая прелесть! Вы только послушайте!
Распахиваются двери. Мама бежит с листком бумаги в руках. Она показывает первое его стихотворение про Зайкины сайки вcем-вcем: дедушке, бабушке, папеньке, гувернантке, кухарке… Все читают, слушают, кричат и бегут теперь за маменькой. Это был его первый успех, наверное, самый большой за всю его жизнь.
Бедная девушка… Несчастный человек… Или на оборот?..
— Что же вы молчите, Алексей Алексеевич? Вам понравилось?
— Нет, Катерина Михайловна, — ответил Борский сокрушенно, — не понравилось.
Алексей Борский не умел врать ни в жизни, ни в поэзии. Он увидел, как задрожали ее полные губы, как увеличились словно под линзами синие глаза.
— Не понравилось, совсем не понравилось… Это очень плохие стихи… Это даже не стихи вовсе, Катерина Михайловна…
— Не понравилось… Совсем не понравилось… Не капельки не понравилось, — она плакала, уронив голову на руки.
Борский присел рядом. Осторожно положил руку на ее голову.
— Катя, Катенька, не плачь, — говорил он, сам готовый разрыдаться вместе с девушкой, — не о чем плакать. Не стоит поэзия твоих слез, одной слезинки твоей не стоит. Мне надо плакать, Цахес надо плакать, Гумилеву, Андрею Белому. Плакать, что нет ничего в нашей жизни, кроме стихов, а все остальное — только мучения, судороги, боль. Ведь завтра может оказаться, что все это тоже — не поэзия, не искусство, а просто игры символистов, акмеистов, футуристов. Одно только кривляние на потеху себе и публике. И ведь забудут тогда, еще при жизни забудут, завтра же забудут. А мы за эти забытые строчки себя мучили, родных изводили… Так, может, вожжами — это не так плохо?
— Ага, не так плохо?! — она подняла на него огромные заплаканные глаза. — Сами бы попробовали вожжами, тогда узнали бы! А нагайкой! Вот не знаете, Алексей Алексеевич, а говорите!
Она увидела мокрое пятно на белой скатерти и испугалась.
— Сколько я здесь наплакала! Что же это такое! Ваша хозяйка сердиться будет…
— Не будет… Чище ваших слез ничего нет, Катерина Михайловна. Вы мне лучше вот что скажите. У вас среди стихов я увидел один прозаический отрывочек. Рассказ, что ли, или зарисовку. Про то, как казачка провожает казака на войну, держится за стремя, смотрит ему вслед… Это что такое?
— А! Это я так написала, чтобы потом в стихотворение переделать. Думаю, напишу пока, а рифмы потом придумаю. Мне эти рифмы так трудно придумывать, если бы вы только знали. Мука одна! За работой, бывало, придумается, а пока то да се, раз и из головы навылет! Вспоминаешь ее, рифму окаянную, а вспомнить не можешь…
— Рифму окаянную, — повторил Борский. — Хорошо вы это сказали. Так это вы написали?
— А кто ж еще, как не я? Но это еще рифмовать надо.
— Не надо это рифмовать ни в коем случае! — рассмеялся Алексей. — Боже вас упаси портить такую сочную, первозданную прозу.
— Прозу?
— Именно прозу. Вам, Катерина Михайловна, надо прозу писать. Рассказы, повести, очерки, зарисовки, романы, наконец…
— Романы? — опять повторила за ним Хуторная и почему-то покраснела.
— Да не романы, а жизнь! Ту самую жизнь, которую вы знаете, чувствуете, любите. Про терских казаков, их нравы, обычаи, семьи, любовь…
— Про любовь? — спросила Катерина. — Так я про любовь не знаю ничего. Какая она? Что о ней писать? Вот у вас в стихах много про любовь… Вы, Алексей Алексеевич, все про нее знаете…
— Я… про любовь… Да ничего я про нее не знаю. Вот сижу сейчас в темном кабинете один, пишу что то про сердце, каблук, а выходит пошлость одна, хоть и правдивая в чем-то… А вы говорите «любовь»…