Говоря это, она поцеловала Перикла, который отвечал:
– Твои золотокрылые боги любви вчера отомстили за Милет предводителю могущественного афинского флота.
– Не раскаивайся, – сказала Аспазия, – что ты посвятил милезианскому берегу неделю твоей, богатой событиями жизни. Чти город, который славится не только прекраснейшими розами, но и прекраснейшими сказками на свете. Разве можно придумать более прелестное предание, как наше милезийское сказание об Эроте и Психее?
– Ты права, – отвечал Перикл, – но, – продолжал он лукаво улыбаясь, – под этим же небом, сколько мне известно, сложилось сказание об эфесской вдове…
– …смысл которого, – перебила Аспазия, – обыкновенно кажется таков, что женщина изменчива и непостоянна. Но плохая сказка та, которая имеет только один смысл, заключает в себе одну только истину. Позволь мне взять на себя защиту эфесской вдовы: она изменила только мертвому супругу. Любовь так связана с жизнью, что любовь и верность за гробом, жизнь, связанная с трупом, неестественна. Бескровная тайна Гадеса не должна питаться кровью живых…
Так разговаривали Перикл и Аспазия; затем явился Артемидор и, шутя, упрекал Аспазию, что она отняла у него гостя и, пригласив обоих к себе, повез их в роскошной, запряженной белыми конями, колеснице, в известный храм Аполлона, помещавшийся в некотором отдалении от города.
Они поехали по очаровательному морскому берегу и на возвратном пути сели в лодку, которая понесла их по голубым волнам к поросшему кустами островку, который, сопровождавшие Артемидора рабы, мгновенно превратили в маленький рай, разложив пестрые мягкие ковры, расставив на них самые изысканные блюда. Таким образом, день прошел так же быстро, как прошла ночь, и влюбленные снова принадлежали друг другу в одиночестве своего садового домика, нарушавшемся только пением соловьев.
Артемидор не только предоставил своего гостя Аспазии, но, со свойственной ему расточительной щедростью, дал своей соотечественнице всевозможные средства еще более очаровать ее друга в идиллическом уединении миртовой рощи, и Аспазия пользовалась этой помощью не менее, чем той, которой сама природа еще более расточительно, чем богатый Артемидор, одарила ее саму.
Аспазия по милезийскому обычаю одевалась то в пурпур, то в ярко-голубой цвет, то в огненно-красный, то в золотой; ей нравилось являться другу в самых разнообразных видах. Она заимствовала костюм, манеры, выражение и характер то у той, то у другой богини или героини и по желанию Перикла танцевала перед ним мимические танцы, соответствовавшие этим разнообразным фигурам, танцы, которые по своему искусству превосходили все, чем только могла удивить Теодота в этом роде. При этих переодеваниях своей несравненной подруги Перикл не мог не вспоминать стихов морского старика, Протея, сказанных ему на дороге, когда он, сам того не зная, шел к Аспазии. Эти стихи, предсказывающие ему высшее блаженство, советовали ему, чтобы он только держал его крепче.
– Я буду крепко держать тебя, по предсказанию изменчивого Протея, чтобы ты в своих переодеваниях не ускользнула от меня, – шутя сказал Перикл Аспазии.
– Как же будешь ты удерживать меня? – спросила милезианка.
– Об этом я надеюсь узнать от самой тебя, – отвечал Перикл.
– Может быть, по афинскому обычаю, в клетке за решеткой? – спросила Аспазия.
– О какой клетке ты говоришь? – спросил Перикл.
– О той клетке, – отвечала Аспазия, – которую вы, мужчины называете женскими покоями в вашем доме.
– В этих клетках, – сказал Перикл, после непродолжительного молчания, – может быть, можно удержать только Телезиппу, но не Аспазию.
Милезианка отвечала только улыбкой. Ей было достаточно забросить слово, чтобы оно пустило корни в уме Перикла…
Однажды в отсутствие Аспазии Перикл разговаривал о ней с Артемидором.
– В преданиях и историях всех времен, – сказал Артемидор, достаточно рассказывается о героях, которые на долгое или короткое время попадали во власть женщин: стремившийся на родину Одиссей целые годы провел в гроте у прелестной нимфы Калипсо, даже сам Геркулес прял на прялке у хитрой Омфалы. Но все эти женщины не умели навсегда привязать к себе обольщенных ими; их очарование быстро исчезало, сети разрывались, и скучающий герой снова хватался за меч или спускал в море забытый корабль и, наскоро простившись с красавицей, стремился к новым приключениям. Точно так же исчезнет и очарование Аспазии, если ты достаточно насладишься ею в этом счастливом убежище.
– Да, конечно, – согласился Перикл, – это было бы так, если бы Аспазия была Теодота, если бы она не имела ничего, кроме физической красоты, но есть нечто, что может навсегда привязать влюбленного. Я не говорю о средствах обыкновенных женщин, которые притворной скромностью или мучением и трудностью обладания думают навсегда привязать к себе влюбленных; существуют избранные женские натуры, которые могут, несмотря на то, что отдаются вполне, и даже этим самым еще крепче привязывать к себе. Эта чудная смесь прелести и кротости, мне кажется, что это тот дар, который Афродита скрывает в своем золотом поясе. Множество туч поднимается на небе влюбленных, и нужно большое умение, чтобы рассеять их; но женщине, обладающей названным мною качеством, можно все дозволить и все простить, потому что она не может нанести рану, мгновенно не залечив ее, и Аспазия обладает этим качеством, этим поясом Афродиты и, благодаря ему, шутя уничтожает все старания Теодоты. Я знаю женщин и знаю насколько редко, насколько единственно в своем роде то качество, которым обладает Аспазия.
– Я вполне понимаю тебя, – сказал Артемидор, – то, что ты говоришь, я часто испытывал сам: пробный камень женщины и ее очаровательности есть не то наслаждение, которое она нам дает, а то искусство, с которым она умеет наполнять промежутки между наслаждениями медового месяца.
– И Аспазия вполне постигла это искусство, – отвечал Перикл. – Никто лучше ее не умеет занять ум и сердце человека, и все это она делает без малейшего усилия, без всякой искусственности; она поступает так, потому что это для нее вполне естественно, оно, вместе с тем, неотразимо. Медовый месяц с женщиной, бедной умом, наполовину есть смертельная скука…
Наконец, наступил день, в который Перикл должен был снова возвратиться на Самос, посетив на короткое время по дороге Хиос.
Сговорчивость милезийцев облегчила Периклу исполнение тех намерений, которые привели его в Милет, так что во время своего пребывания в этом городе он только небольшую часть времени должен был посвятить политическим переговорам, а большую – своему счастью.
Гостеприимный Артемидор дал в честь уезжающего афинского героя торжественное празднество, в котором приняла участие и Аспазия.
На этом празднике Перикл сказал своему хозяину Артемидору:
– Нет ничего удивительного, что тайная прелесть здешнего неба подействовала и на меня, и я провел здесь целую неделю в счастливой праздности. Сейчас видно, что вы, греки, живете на этом берегу вблизи горячих финикиян, которые более всех богов почитают богиню любви, а также вблизи острова Киприды, на котором во время своего победного шествия по водам в Элладу богиня сделала первую остановку на пути. И если с юга к вам близок остров Киприды, то с севера, с вершин Тмолоса, к вам доносится шум празднеств Диониса и Реи, так что вы со всех сторон окружены богами веселья и счастья. Вам, милезийцам, оргии на острове Тмолосе известны не только по рассказам. Он так близок от вас, что нет ничего удивительного, если кто-нибудь из вас из любопытства принимает участие в этих празднествах или отправляется в соседнюю Лидию, чтобы хоть издали посмотреть на безумства корибантов.
При этих словах Перикла брови Артемидора слегка нахмурились, и из груди его вырвался легкий вздох, так что Перикл поглядел на него с изумлением и почти с огорчением.
– Я сам, – начал Артемидор, – случайно был там и охотно рассказал бы тебе то, что я видел и пережил там, если бы с этим воспоминанием для меня не соединялось слишком много горечи.
Эти слова еще более усилили любопытство Перикла, и, когда Артемидор заметил это, он продолжал:
– Я вижу, что мне, против воли, придется рассказать тебе и оправдать перед тобой мое смущение. Слушай. Немного лет прошло с тех пор, как я называл моим сыном лучшего из юношей в Милете; боги наделили его всеми физическими и умственными совершенствами, но, вместе с тем, и неограниченной фантазией, не знавшей никаких цепей, и большой мечтательностью. В Милете никогда не было недостатка в рассказах об юношах, которые принимали участие в оргиях на Тмолосе, и многие, несмотря на самый строгий присмотр своих воспитателей, убегали туда. Одно время среди молодежи стремление отправиться на Тмолос сделалось какой-то болезнью. Я, как умел, старался подавить это стремление в моем слишком впечатлительном Хрисанфе, но, как я опасался, эта болезнь скоро охватила и его. Наступило время Лидийского празднества. Хрисанф сделался замечательно молчаливым и задумчивым, его щеки побледнели, он видимо страдал от тайного лихорадочного нетерпения. Я уже решился держать его в доме, как пленника, приставить к нему сторожей, которые должны были ни на минуту не спускать с него глаз, но скоро я стал бояться, что юноша вследствие неудовлетворенного стремления может сойти с ума или опасно захворать и что, может быть, было бы полезнее, если бы я дозволил ему удовлетворить его все усиливавшееся любопытство, но удовлетворить таким образом, чтобы это удовлетворение не имело для него никакой опасности. Тогда я открыл ему, что желаю сам, вместе с ним, отправиться на Тмолос и присутствовать при мистических обрядах корибантов; в моем обществе, под моим непосредственным присмотром юноша не должен был подвергаться никакой опасности.