Прежде, чем кто-нибудь из друзей мог выразить волнение, вызванное словами Перикла, Аспазия взяла руку молодого супруга и сказала:
– Ты говоришь, о Перикл, о том влиянии, которое я имею, но оно исходит единственно из одной женственности, которой в первый раз было дозволено действовать свободно, без цепей, которыми опутан наш пол. Если со мной вступает в мир что-нибудь новое, то лишь одна женственность. Может быть этой женственности суждено обновить мир, до сих пор закованный вами в суровые цепи и уничтожить последние остатки варварства древних времен и, как женщина ионического племени, я, добровольно или нет, являюсь представительницей ионического характера и противницей сурового духа дорийцев, которые подавили бы лучшие цветы эллинской жизни, если бы одержали победу.
Горе прекрасным богам Эллады, если дорийцы когда-нибудь возьмут верх! И если я, как вы говорите, действительно призвана иметь влияние, то я посвящу всю мою жизнь на то, чтобы вести открытую борьбу против всяких предрассудков, против всяких бессмысленных обычаев, всяких недостойных человечества поступков. Я буду искать себе союзников, обратившись к представительницам моего пола. Они будут слушать меня, так как я супруга Перикла.
Так говорила Аспазия.
Друзья выслушали ее слова задумчиво и вполне согласились с ней.
Жрец храма Эрехтея, также слышал слова Аспазии, скрываясь в полутьме колонн. Его губы насмешливо дрогнули, огненный взгляд ненавистно устремился на милезианку.
Между тем, друзья с воодушевлением восхищались предприятием молодых супругов, только Сократ еще молчал, как он часто делал из скромности, находясь в кругу избранных людей. Тогда Перикл обратился к нему, весело улыбаясь и говоря:
– Что думаешь ты, наш друг мудрости, о том союзе, который заключен здесь, перед лицом твоих Харит?
– Для меня ясно только одно, – отвечал сын Софроника, – что наши Афины будут первым городом на всем свете, все остальное мне неизвестно и покрыто мраком. Но будем надеяться на все лучшее, от могущественного отца Зевса и его властительной дочери, Афины Паллады.
2
Если справедливо предание, что похищение небесного огня и передача его смертным Прометеем имело место на Акрополе, то нет ничего удивительного, что при упоминании об Акрополе, многие представляют себе возвышенность, ярко освещенную и украшенную сверкающими вершинами Парфенона.
Но на Акрополе были также и совы.
В Афинах были совы, их было даже так много, что выражение: «это все равно, что принести сову в Афины» служило для обозначения излишка. И эти птицы были также посвящены Афине Палладе – принадлежали ей, как птицы ночи, вызывающие на размышление, так как сама ночь мрачна, но от нее родится свет и ночью лучше, чем среди белого дня, зреют мысли в бодрствующей голове человека. Но нередко ночь замышляет нечто и для себя, желая сделаться выше родившегося от нее света и враждует с ним; так случилось, что и птицы ночи – совы, сделались врагами света.
Как мы уже сказали, сов было много на Акрополе. Они преимущественно гнездились под крышей храма Эрехтея, вместе с мышами, ящерицами и змеями. Они были любимыми птицами жреца храма Диопита, который стоял перед ступенями Парфенона и с жаром разговаривал с каким-то человеком перед дверями храма.
Крупные ступени храма, для облегчения, были заменены более мелкими. По этим мелким ступеням поднимался Диопит, считая их на ходу и громко говоря число.
Сосчитав таким образом вслух ступени, он сказал своему собеседнику:
– Ты знаешь, каков закон относительно числа ступеней для входа в храм – закон древний, установленный эллинами и соблюдаемый в течение столетий? По старинному обычаю число ступеней должно быть нечетное, чтобы идущий, в знак хорошего предзнаменования, вступил на первую и на последнюю ступень правой ногой.
– Да, это так, – согласился собеседник Диопита.
– Но ты видишь, – продолжал жрец, – что люди, построившие этот Парфенон, не хотели ничего знать о добрых предзнаменованиях; число этих мелких ступеней – четное. Вследствие чего бы они ни поступили таким образом: по забывчивости или из дерзкого презрения к богам, но они, во всяком случае, погрешили против священного правила и то, что они создали, при первом же взгляде кажется недостойным богов созиданием.
Я говорю, что в самом плане Парфенона заключается оскорбление, унижение и презрение к богам. Посмотри, с тех пор как прошел праздник Панафиней, с тех пор как выданы были награды победителям на состязаниях, с тех пор, как народ достаточно нагляделся на статую Фидия, украшенную золотом и слоновой костью, праздничный храм, как они его называют, снова закрыт, изображение богини завешено, чтобы оно не запылилось к следующему празднеству и, вместо жрецов, каждый день мы видим входящего и выходящего из храма казнохранителя, являющегося пересчитывать вверенные ему сокровища. И таким образом – о стыд, о позор – в ушах богини, вместо благочестивого пения раздается звон серебряных и золотых монет.
После этих слов Диопита, его собеседник, который по наружности казался чужестранцем, начал расспрашивать о величине государственной афинской казны, помещенной в этом казнохранилище под покровительство богини, и Диопит рассказал ему все, что знал.
– Да это недурно, – заметил чужестранец. – Вы, афиняне, собрали порядочные суммы, но, мне кажется, что вы скоро истощите этот запас, даже в мирное время.
– Ну, не еще, – возразил Диопит.
– А я предвижу, – снова сказал чужестранец, – что после окончания этого дорогого храма, начнутся новые постройки с такой же поспешностью и с таким же усердием, так как предполагается уже постройка роскошного портика, не менее величественного, чем сам Парфенон.
– И не менее безумного, и не менее излишнего, как и он, – перебил Диопит. – И все это дело недостойных людей, которые в настоящее время, управляют судьбой афинян; они оставляют в пренебрежении святилище Эрехтея, которое сами персы могли разрушить только наполовину и воздвигают роскошные залы с помощью тщеславных помощников Фидия, собравшихся к нему со всей Эллады.
– Разве Перикл так могуществен? – вскричал чужестранец. – Отчего из всех знаменитых и государственных людей Афин ни один, сколько я знаю, не избег изгнания, один только Перикл пользуется властью так много лет?
– Он единственный государственный человек, – сказал Диопит, которому афиняне дают время направить их к погибели.
– Спаси от этого бог! – возразил чужестранец. – Я родом из Эвбеи и желаю афинянам всего лучшего.
– К чему ты притворяешься, – сказал Диопит, спокойно глядя чужестранцу в глаза, – ты спартанец, тебя, во время празднества Панафиней, оттолкнули с порога Парфенона. Я сам видел это и сейчас же узнал тебя, когда ты, теперь, бродя по Акрополю, обратился ко мне с несколькими вопросами. Да, ты лакедемонянин и, если желаешь афинянам всего лучшего, то говоришь неправду. Не бойся меня – есть много афинян, которые для меня ненавистнее всех спартанцев взятых вместе, и тебе, без сомнения, хорошо известно, что здесь в Афинах противников всех нововведений, людей, держащихся за древние обычаи, зовут друзьями спартанцев – и это не совсем несправедливо.
Почти невольно спартанец протянул руку жрецу Эрехтея.
– Не думай, – продолжал последний, – чтобы число людей, ненавидящих Перикла в его новых Афинах, хотя может быть и тайно, было невелико. Идем, я укажу тебе место, где, не меньше, чем в храме Эрехтея, лелеют непримиримую богиню мщения.
Тогда Диопит повел спартанца к восточному склону Акрополя и указал ему рукой на глубокий овраг.
– Видишь этот обрывистый холм, скалы которого как будто набросаны руками титанов? – спросил Диопит. – Видишь ли ты ступени, вырубленные в скале, ведущие к четырехугольной площадке? Видишь ли ряд скамеек, вырубленных в скале, так же, как и ступени? От этой площадки ведет другая лестница – также высеченная в скале – вниз, в глубокий овраг. В этом овраге стоит храм мрачной богини мщения, Эринии, с волосами из змей.
И на этом четырехугольном пространстве, на вершине горы, собирается старинный, самими богами установленный суд, который мы называем Ареопагом. Мудрые, седые члены этого суда поручены покровительству Эринии; в из руках древние законы, которые покрыты таинственным мраком и им поручено святилище, от которого зависит благоденствие страны. Они одни знают, что сказал умирающий Эдип на ухо Тезею, когда на Колонском холме в долине Эвменид нашел себе успокоение после долгих странствий.