При этих словах, глаза Алкаменеса засверкали от воодушевления.
– Твоему любимому богу, – сказал он, – аркадийцы давно собираются построить большой храм и, чтобы украсить его статуями, они обратились к Фидию, последний указал им на меня, но аркадийцы – люди медлительные и может быть еще много лет прождут они, пока решаться на постройку храма. Но, если они тогда вспомнят обо мне, то весь мир увидит, как воодушевила ты меня, Аспазия.
– Будь только самим собой, – отвечала Аспазия, – не слушай слов холодного и сурового Фидия и ты создашь нечто такое, что заставит замолчать от изумления даже твоих противников.
С этой минуты последние искры гнева на Аспазию погасли в сердце Алкаменеса, он снова стал искать ее общества, говорил с ней о своих планах и предположениях, воодушевлялся ее словами и она не отказывала ему в том, чего он усердно искал.
На следующий день Периклу пришлось сделать небольшое путешествие без Аспазии и оставить ее в обществе Алкаменеса, Поликлета и нескольких других друзей, найденных в Олимпии.
После довольно продолжительного разговора все эти люди удалились, кроме Алкаменеса, который продолжал разговаривать со своим обычным жаром. Речь его становилась все горячее, взгляды все красноречивее, но разговаривая с супругой Перикла, Алкаменес был не только возбужден, но и принял чересчур развязный тон, который оскорбил гордость Аспазии. Возбужденный Алкаменес начал делать сравнения между развившимися формами Аспазии и ее юношеским лицом и говорил о ней, как будто о вполне знакомой вещи. Это также оскорбило Аспазию. Алкаменес схватил ее за руку, посмотрел на нее с видом знатока, начал восхищаться ее прелестью и сказал, что она для него неистощимый источник художественного изучения.
Аспазия вырвала у него руку и напомнила ему о том, что Теодота не менее поучительна и неистощима в отношении красоты.
– Ты сердишься на меня за то, что я хвалил Теодоту! – вскричал Алкаменес.
– Разве я когда-нибудь говорила что-либо подобное? – холодно возразила Аспазия. – Разве я была расположена к тебе враждебно, когда мы встретились здесь? Разве я перестала возлагать на тебя надежды, которые делают тебе честь? Разве я не стараюсь направить тебя к достижению высочайших целей, как человека наиболее способного? Я знала, что ты меня ненавидишь, но для меня искусство Алкаменеса и сам Алкаменес – две вещи различные. Я не отвечала ни на любовь, ни на ненависть Алкаменеса.
– По-видимому твои слова холодны и вполне благоразумны, – сказал Алкаменес, – но они полны тайной горечи: ты сердишься на меня из-за Теодоты. Прости, в чем я виноват против тебя? То, что ты называешь ненавистью было мщением любви.
– Задолго до того, как я заметила твою ненависть, – возразила Аспазия, – я уже говорила тебе, что есть большая разница между склонностью ума и склонностью сердца.
– Для всех женщин? – со смущенной улыбкой сказал Алкаменес. – Нет, повторяю тебе, ты сердишься на меня из-за Теодоты и, может быть, с твоей стороны было мщением, что ты снова зажгла во мне прежний огонь. Еще раз, прости меня и не презирай в эту минуту огня, зажженного тобой в груди Алкаменеса.
При этих словах он страстно обнял жену Перикла, но гордая красавица бросила на безумца взгляд, мгновенно приведший его в себя.
В эту минуту вошел Перикл. Он прочел происшедшее на лице Алкаменеса. Последний поспешил смущенно проститься и бросился вон, пристыженный и раздраженный.
Перикл был бледен.
– Нужно ли тебе рассказывать? – спросила Аспазия. – Ты прочел по лицу Алкаменеса…
– Как кажется, – возразил Перикл, – Алкаменес обошелся с тобой, как обходятся с женщиной, которую…
– Не договаривай! – сказала Аспазия.
– Я знаю, – сказал Перикл, – какую границу, в смысле Протагора, ставишь ты между твоей красотой и между твоей личностью, я знаю то учение, по которому женское покрывало должно уменьшиться до величины фигового листа – но ты видишь, что Алкаменес имеет другой взгляд, чем ты на неприкосновенность этого листа. Ты говоришь, он ошибается – это правда, но он действует по своим, а не по твоим взглядам и с этой минуты он будет вдвойне раздражен против тебя и увеличит собой число твоих открытых врагов.
– Как кажется, он находит себе неожиданного союзника, – сказала Аспазия.
После еще нескольких резких фраз с обеих сторон, Перикл оставил комнату Аспазии. Последняя с досады топнула ногой.
– Проклятый Пелопонес, – сказала она, – приносит мне несчастье!
Но скоро она успокоилась.
– Это легкое облачко, – думала она, – которое безвредно пронесется по ясному небу любви. Огонь тем ярче разгорается, чем более его раздувают.
Аспазия не ошибалась, но после яркой вспышки пламени может быть в груди остается старый пепел и, при том, может ли любовь забыть все то, что она прощает?
В Олимпии Перикл и Аспазия были гостями Фидия. В своей обширной мастерской он имел помещение, которое мог предложить им, но сам он был невидим. Постоянно и безустанно занимаясь в храме окончанием своей работы, он избегал всякой встречи, но через Алкаменеса дал обещание, что Перикл и Аспазия, первые из всех эллинов, увидят величайшее произведение, вышедшее из-под его резца.
Они с волнением ожидали этой минуты, наконец она наступила.
За жарким летним днем последовал душный вечер, предвещавший грозу. Вокруг горных вершин собирались черные облака. Когда совершенно стемнело к Периклу пришел от Фидия его раб и сказал, что его господин приглашает Перикла и Аспазию во внутренность храма Зевса.
Вместе с Аспазией и Периклом, по желанию первой, отправилась взятая ими из Аркадии девушка.
Следуя за рабом они вошли в священную рощу, в которой царствовал полный мрак; вокруг было пустынно и тихо, слышался только легкий шелест вершин деревьев.
Наконец они достигли храма, раб отворил дверь и ввел их во внутренность. Там он повел их к небольшому возвышению в глубине, где они могли сесть, затем удалился, снова затворив за собой дверь и оставив всех троих в совершенной темноте. Слабый свет падал в отверстие в крыше храма, но он не доходил вниз.
Молча и почти боязливо ждали Перикл, Аспазия и пастушка, вдруг перед ними как будто разорвалась завеса мрака, они испугались, ослепленные неожиданным блестящим явлением: занавесь, скрывавшая заднюю часть храма, разделилась надвое и они увидели ярко освещенную статую Олимпийца. Он был представлен сидящим на сверкающем, богато украшенном троне. На сделанную из слоновой кости фигуру царя богов был наброшен плащ, закрывавший левое плечо, руку и нижнюю часть тела. Золотой плащ сверкал пестрой эмалью и был украшен мелкими выпуклыми фигурами. На главе Олимпийца был надет венок из масличных ветвей, сделанный из покрытого зеленой эмалью золота. В левой руке он держал блестящий, сделанный из бронзы скипетр, в протянутой правой – богиню победы из того же самого материала, из которого была сделана фигура самого бога.
Трон стоял на четырех ножках, сделанных в виде стрел, между которых помещались еще маленькие колонны, и сверкал своей пестрой смесью золота, мрамора, черного дерева и слоновой кости. Само сиденье было темно-синее, прекрасно оттеняющее блеск золота и слоновой кости, на вершине скипетра сидел орел, у ног Зевса покоились золочение фигуры львов, сфинксы поддерживали ручки трона, изображая глубокую мудрость Крониона; на боковой стороне трона были нарисованы славные дела сына Зевса, Геракла, и затем всевозможных родов олимпийские игры. На широкой поверхности цоколя, над которой поднимался трон, выходила из морской пены дочь Зевса, златокудрая Афродита.