– Эта та самая милезианка, которую он несколько лет тому назад возил в Малую Азию?
– Конечно.
– Но как могло ему придти в голову привезти эту женщину в суровый Пелопонес, где она должна чувствовать себя чужой?
– Да, говорят, что ей уже показались очень неприятными комары в Элиде и я уверен, что элевсинские мухи понравятся ей еще менее.
– Да, конечно, ей, кажется, очень не нравится их жужжание.
– Да, этим птичкам, из гнезда Папии, которые проводят детство на пурпурных подушках, этим ионийкам с влажными глазами и мягкими руками, как будто не имеющими костей, им нечего делать в воинственной Олимпии или в суровом Элевсине.
Такие и тому подобные замечания раздавались вокруг Аспазии во все увеличивающейся толпе. Наконец, Аспазия решилась. Она сбросила с головы покрывало, так что лицо ее осталось совершенно открытым, ее спокойный взгляд оглядел окружающую толпу, затем губы ее открылись и она заговорила, обращаясь к окружавшему ее, изумленному народу:
– Несколько лет тому назад, я, беззащитная женщина, стояла на улицах Мегары, окруженная толпой, безвинно позоримая, безвинно преследуемая взглядами и словами, на меня глядели глазами, сверкавшими от ненависти, меня окружал враждебный мне дорический народ, меня преследовали незаслуженными оскорблениями, до меня дотрагивались дерзкие руки, так как меня окружали грубые, дикие дорийцы – сегодня меня вновь окружает толпа на улицах Элевсина, но я спокойно и самоуверенно поднимаю голову, так как, мне кажется, окружающие меня, по большей части, афиняне. А вижу вокруг себя не дорийцев, а ионийцев, у которых, я полагаю, самое ужасное орудие это смелый взгляд их глаз и необдуманное слово, всегда готовое сорваться с острого языка.
Но к чему окружаете вы меня, зачем глядите на меня? Вы думаете, что я, незванная, проникла в элевсинские таинства. Не будьте так мелки, благородные афиняне и не возбуждайтесь слишком охотно знаками и словами тех, которые ненавидят свет и любят мрак и которые выдают вам мрак за свет. Афиняне! Не уважайте чересчур мрачных элевсинских богинь, оставайтесь верными вашей родной Палладе, светлой богине истины и достойной защитнице аттической страны и народа, образ которой, в ярком блеске, разгоняющем порождения ночи, возвышается на вашем Акрополе.
Когда супруга Перикла произнесла эти слова, бесстрашно подняв свое сияющее лицо и прямо глядя на собравшуюся вокруг нее толпу, мужчины стали переглядываться, говоря друг другу:
– Клянусь богами, эта Аспазия из Милета прекрасная женщина, которой многое можно простить.
Так говорили они, слегка отодвигаясь и пропуская ее спокойно продолжать путь. Но друзья Диопита еще более раздражались против милезианки и отправились к жрецу Эрехтея, чтобы сообщить ему, как Аспазия с открытым лицом, презрительно говорила перед собравшимся народом о святынях и богинях Элевсина.
Между тем наступил час, назначенный для переговоров Диопита с Гиппоникосом. Несколько человек мрачной наружности, закоренелые враги Перикла, собрались у жреца, где дрожащий Дадух соглашался на все.
Опираясь на свои заявления и на взрыв народного гнева против Аспазии, посвятителем которой был Гиппоникос, Диопит рассчитывал приобрести последнего, в число своих союзников и помощников. Для него, говорили Гиппоникосу, отложат настолько насколько он будет заслуживать, весьма опасное для него обвинение Аспазии в ее прегрешении против афинских законов Для того, чтобы сгубить жену Перикла, по мнению заговорщиков, было достаточно ее смелых и непочтительных слов против элевсинских богинь, которые она позволила себе произнести перед собравшимся народом. Ее каждую минуту можно было обвинить в безбожии и в презрении религии.
Члены партии олигархов говорили, что следует идти далее и не ограничиваться нападением на одну милезианку, которая все-таки женщина, а напасть, наконец, и на самого Перикла. Они указывали на постановления, пагубные для общественной жизни, исходившие от него, и на безграничие народного правления, хотя в сущности, правил один Перикл.
В последнее время все афинские дела предоставлялись на волю одного.
Другие говорили, что люди, как Анаксагор, Сократ и софисты, суть настоящий корень зла в государстве – они научили афинян думать и говорить свободно о богах и божественных вещах и этих-то людей следует обуздать прежде всего.
Кроме того, в числе сторонников Диопита, были противники и завистники Фидия и его школы, желавшие, чтобы против них было возбуждено преследование.
Глаза Диопита сверкали при упоминании всех этих имен – для него они все были одинаково ненавистны.
– Мы сумеем обуздать их всех, – говорил он. – До каждого дойдет своя очередь, но надо уметь дождаться благоприятного случая и ловко воспользоваться настроением афинян, а пока составим в тишине верный план, чтобы погубить всех виновных.
Так говорил жрец Эрехтея и многое после этого было обсуждено собравшимися у Диопита единомышленниками.
Аспазия в этот день уже не возвращалась в дом Гиппоникоса. Только Перикл явился на утро следующего дня. Готовясь оставить с супругой Элевсин, он посетил еще раз Дадуха.
Он заговорил о дерзком оскорблении, перенесенным Аспазией. Гиппоникос извинился, ссылая все на свое опьянение и даже отчасти на саму Аспазию, которая своими речами подала ему повод к дионисовской смелости. Затем он горько жаловался на опасность, которой подверг себя несвоевременным посвящением Аспазии в таинства.
Перикл пожалел об этом и обещал ему свою поддержку, но Гиппоникоса нельзя было успокоить.
Когда Перикл, пожимая плечами, стал прощаться, Дадух проводил его до дверей, с испугом несколько раз оглянулся вокруг и шепнул на ухо своему старому другу:
– Будь осторожен, Перикл, вчера вечером, у Диопита, решались дурные вещи. Я был также там, поневоле, так они насели мне на шею. Берегись Диопита! Сделай его безвредным, если можешь. Хотят погубить Аспазию, Анаксагора, Фидия и тебя самого. Я уже у них в руках, у этих злодеев и должен был на все соглашаться, но я желаю, чтобы вороны и собаки разорвали этого проклятого жреца Эрехтея и всех его соумышленников.
6
С того дня, как мальчик Алкивиад ударом диска в лицо ранил своего товарища, прошло много лет, мальчик превратился в юношу, он сделался совершеннолетним, так как достиг восемнадцати лет и по афинскому обычаю вместе с другими юношами, которые в этот год вступили в совершеннолетие, был представлен в народное собрание и, опоясанный мечом и вооруженный щитом, пешком взошел на Акрополь, чтобы принести там торжественную клятву, которую должны были давать родине новые афинские граждане. Он клялся с честью носить оружие, не оставлять в бою своего соседа, сражаться за святыню и имущество всех, не уменьшать общественного достояния, а где возможно увеличивать его, так же, как могущество своей страны, уважать и повиноваться законам, издаваемым народом и не дозволять другим их оскорблять или не повиноваться им.
Но та родина, которой юный Алкивиад клялся в верности, пока еще весьма мало нуждалась в его усердии и трудах, так как в обязанности, которые предписывались только что объявленным совершеннолетним афинским юношам, заключавшиеся в заботах о внутренней безопасности аттической страны, могли считаться скорей удовольствием, чем трудом.
Обстоятельства жизни давали юному сыну Кления достаточно свободного времени, чтобы наслаждаться удовольствиями золотой юности.
Вместе с Алкивиадом вырос юный Каллиас, называвший своего отца Гиппоникоса, толстяком, и юный Демос, известный своей красотой сын Пирилампа, который был убежден, что его отец, не умеет как следует пользоваться своим богатством.
Алкивиад, Каллиас и Демос были неразлучны. Ксантипп и Паралос до сих пор бывали всегда его верными помощниками во всех шалостях, но должны были довольствоваться подчиненной ролью, так как в этих отпрысках Телезиппы не доставало ума и насмешливости, кроме того, их кошельки были далеко не так полны, как кошельки сыновей двух богатейших людей Афин и как кошелек самого Алкивиада, который, достигнув совершеннолетия, получил в свое распоряжение отцовское наследство.
Алкивиад чувствовал странную склонность к молодому человеку, чуждого происхождения, вывезенному Периклом еще мальчиком из самосской войны и которого тот воспитывал у себя в доме вместе со своими сыновьями и сыном Кления – но все старания Алкивиада увлечь этого задумчивого, молчаливого и неповоротливого юношу в их веселый круг были напрасны. Кроме того, этот юноша сделался предметом всеобщего внимания благодаря случившейся с ним странной болезни, имевшей таинственный оттенок: в нем развилось загадочное стремление, известное под именем лунатизма.