— Благодарю тебя, Анаксинор. Твое суровое учение и твои манеры заставляли меня удаляться от твоего портика. Но теперь я еще раз убеждаюсь, что не надо судить о людях по наружности. У тебя отзывчивое сердце под грубым плащом.
— Мое сердце вовсе не отзывчиво, — резко возразил Анаксинор. — Быть справедливым не значит быть чувствительным. Чувствительное сердце у Клеона и Ликурга. Их музыка трогает также как быков, наполнявших конюшни Авгия, трогал голос Геркулеса. Лаиса, — крикнул он, — разве ты не видишь, что твои поклонники спят. В этом мало лестного для добродетели твоих прелестей или для прелести твоих добродетелей… как тебе больше нравится.
Но Лаиса не слышала его. Сидя на шкурах пантер, рыжеватый мех которых подчеркивал белизну ее рук, она слушала Конона, который вполголоса рассказывал о своей последней битве. Миро, сидя возле стратега, тоже слушала его рассказ. Ее туника была расстегнута, плечо обнажено, прозрачная вышивка легкой рубашки чуть прикрывала розовую грудь. За спиной Конона, склонясь к нему, сидела Тезилла. Одна только Миртис, сложив руки на коленях, мечтала возле своей безмолвной арфы.
Гул голосов наполнял большую комнату. Рабы снова принесли угощение. Один из них, прежде чем наполнять чаши, быстро наклонял горлышко амфор. Обыкновенно сам хозяин дома приносил в жертву домашним богам каплю чистейшего масла, плававшего на поверхности вина. Но здесь обычаи не особенно чтили: простой раб, разносивший хлеб и вино в обвитых цветами кувшинах, заменял виночерпия.
Миро взяла за руку Конона и, притянув к себе, говорила ему шепотом на ухо нечто, по всей вероятности, приятное и веселое, потому что молодой человек слушал ее, улыбаясь.
— Завяжи тунику, Миро, — сказала Лаиса, пытаясь прекратить бесившее ее нахальство подруги. — А то у тебя видны складки на теле.
— Если у меня и появились складки, то только что, — возразила Миро язвительно, — потому что еще вчера я позировала для бюста Афродиты. Не правда ли, Миртис, я была вчера у Лисимаха.
— Это правда, — подтвердила Миртис. — Мы были там вместе. Лисимах лепил только ее плечи, а лицо он лепил с меня.
— Потому что он нашел, что твоя прическа лучше подходила к типу статуи.
— Что же эта за статуя? — спросил Конон.
— О, — ответила Лаиса, — там есть все, что хочешь. Толстая Теано позировала для ног. Это будет богиня красоты.
Миро собиралась возразить, но в эту минуту Поликлес и Гелланикос подошли к начинавшим ссориться молодым женщинам:
— Лаиса, — сказал первый, — мы пришли узнать твое мнение. Гелланикос со вчерашнего дня без ума от одного юноши…
— Это один эфеб.
— Что же вам нужно от меня? — спросила Лаиса.
— Скажи, что такое, по твоему, любовь? И почему именно нужна любовь?
— Не знаю.
— У тебя не хватает опытности, бедняжка, — тихо сказала Миро.
Лаиса бросила на нее уничтожающий взгляд.
— Миро сумеет лучше объяснить чем я, — сказала она, поднимаясь. — Она по крайней мере, знает как старые грехи заставляют совершенно новые. У меня нет времени болтать с вами об этом…
Легкая, грациозная она, с минуту поправляла свои волосы, разгладила складки туники и, готовясь выйти, сказала, обернувшись:
— Да, спросите об этом Миро. Она занимается этим вопросом целые ночи, чтобы потом говорить об этом целые дни…
— Я написала об этом стихи, — сказала Миро. — Если хочешь, будем состязаться вместе…
— О! стихи… Анаксагор пишет их, когда бывает пьян.
И Лаиса вышла, опустив за собой тяжелую бахрому драпировки.
— Хотите знать мнение Анакреона? — спросила Миро молодых людей, оставшихся возле нее.
— Мы предпочитаем узнать твое мнение, Миро, мнение гетеры.
— Ваш вопрос, — отвечала она после минутного размышления, — ваш вопрос стар, как мир, и каждый решает его, как ему нравится. Геркулес долго оплакивал смерть Гиласа, исчезнувшего во время преследования им Никлеа и Маллиса в светлых водах фонтана. Но затем он позабыл Гиласа и стал работать на прялке у ног темноволосой Омфалы. Мы все дети Геркулеса с таким же непостоянным сердцем, как и у него. Мы легкие листья, носимые ветром, которые летят, куда влечет их желание, к красоте! Высшая красота та, которая пробуждает и украшает нас, не налагая цепей. Наши губы вечные клятвы; но мы забываем их в ту же минуту, потому что для нас любовь только страсть. И эта страсть, рожденная от взгляда, возбужденная улыбкой, умирает после первого же поцелуя. Это минутное и всесильное дитя жизни только слегка касается нашей души.