— Андрей! — услышал я голос Анны Ананьевой. — Ты же его убьешь!
Я обернулся на голос. Она шла ко мне, напуганная и растрепанная. Я впервые видел ее без макияжа и в длинной ночной рубашке — ничего особенного, простое, без изысков белое полотно.
— Надеюсь, я это уже сделал, — ответил я, но заступ в сторону отбросил.
А когда снова повернулся к предполагаемому трупу черной собаки, увидел на земле испорченную и покалеченную деревянную куклу — Буратину… Впрочем, этого и следовало ожидать. В такой день…
Жоан застонала, и я повернулся к Анне:
— Возьми лопату и стой здесь. Если эта тварь шевельнется, зови меня и бей, не жалей эту мерзость! Поняла?
— Поняла.
Анна подняла с земли мой заступ. Он весь был в крови. Откуда столько черной крови в растительных волокнах деревянной куклы?
Анна держала лопату, будто собиралась вскапывать огород. Ладно, лишь бы предупредила…
— Главное, кричи, если что. Я — к Жоан.
Боже мой, что я увидел… Она лежала на спине, а в животе ее, вогнанный по самую рукоятку черного матового пластика, торчал нож…
Я склонился над Жоан, и она открыла глаза, будто почуяв мое присутствие.
— Андрэ… Их либе дир…
Что делать? Что? Тут «скорую» надо, врачей, хирургов… Чем я-то могу помочь?
И тут я осознал совершенно явственно, что могу. Врачи не помогут, и она умрет от страшной раны, если не вмешаюсь я. Но я вмешаюсь. Я смогу!
— Жоан, девочка моя любимая, все будет хорошо!
Я положил ладонь левой руки на ее лоб, и она улыбнулась. Глядя в ее изумрудные глаза, правой нащупал рукоятку и выдернул рывком нож из тела.
— О Андрэ… — застонала Жоан, но это был, к моему удивлению, не стон боли. — Как мне хорошо с тобой… Ни с одним мужчиной никогда мне не было так хорошо… Только не гордись, ладно? Гордыня — грех… Я католичка…
Лезвие оказалось широким и неимоверно длинным, такими ножами пользуются для разделки мяса. Нож прошил ее тело насквозь. Бедная, бедная…
Она была в джинсах, под распахнутой курткой — светлая майка, на которой мгновенно появилось и все росло темное мокрое пятно. Даже сквозь ткань было видно, как кровь, пульсируя, вытекает из раны… Вот тебе, Жоан, и сердце, пронзенное стрелой из записки. Накаркала? С органом, впрочем, не угадала, сердце, слава богу, цело…
Я не стал задирать майку. Я боялся увидеть размеры раны и потерять уверенность в своих силах. Впрочем, когда я засунул под ткань руку, то и на ощупь понял, насколько громадна рана, насколько безнадежна моя попытка спасти женщину… Нет, не безнадежна! Жоан должна жить!
Я пальцами стянул края, не убирая ладонь левой руки со лба Жоан.
— О Андрэ, какое наслаждение… — застонала она. — Их либе дир… Еще, еще… глубже!
— Чем вы там занимаетесь? — подала голос Анна.
— Не обращай внимания, она бредит.
— Она тебя любит, Андрей, — сказала со вздохом.
— Это не важно, — ответил я. — Теперь это не важно.
Анна еще что-то говорила, но я перестал обращать на нее внимание и сосредоточился на этой проклятой сквозной дыре в животе.
Бедная, бедная девочка, как тебе досталось…
Место было плохим, но другого не было. И я интуитивно отгородил нас от ямы, где задохнулся актер, от останков бессмертного садиста, сына Эрлен-хана, даже от Анны, соперницы…
Сквозь мои пальцы шла энергия, я ощущал покалывание в их кончиках, словно все электричество трех миров перетекало сквозь мою ладонь, сквозь всего меня в истерзанное тело женщины…
Я был не одинок. Я ощущал близкое присутствие множества потусторонних существ.
Михаил Татаринов, первый русский Великий шаман, неистово бил в бубен на одинокой скале Верхнего мира, помогая мне.
Моя мистическая жена, имени которой мне не дано знать, камлала под тусклым и щербатым солнечным диском Нижнего мира. Ее лицо меняло очертания, а глаза горели черным безумным огнем Преисподней.
Нойон-полуволк протяжно и естественно, как дышал, выл на отсутствующую в небесах полную луну.
Мощный Баран щипал поодаль несуществующую, не выросшую еще траву.
И все мои предки, невероятным образом пришедшие в Срединный мир и ушедшие из него в возрасте, кратном одиннадцати, присоединились к лечению, даровали мне свои силы. Пользуйся, потомок!
Ты будешь жить, Жоан! Ты обязательно будешь жить долго-долго! Я не дам, мы все не дадим тебе умереть на Ольхоне!
И кровь остановилась, и жизнь перестала утекать сквозь мои пальцы. И края раны стали срастаться. Теперь я был уверен — Жоан не умрет!
Я убрал руку с ее лба, и она снова открыла глаза.
— О Андрэ, первый раз у нас с тобой без презерватива… От этого родятся дети… ты не знал?