Очень надеюсь, что Жоан Каро не стоматолога рекламировала, а действительно рада была меня видеть. Встреча наша состоялась по ее инициативе, а то, что мы остались наедине, — тем паче.
— Гутен таг! — невпопад сказала она с улыбкой.
— Гут морген, — ответил я, дабы соответствовать мировому беспределу современности. Забросил сумку с инструментом на заднее сиденье, а сам устроился на переднем рядом с Жоан.
— Андрэ… — прошептала она, проведя ладонью по моей шершавой щеке.
Черт, побриться-то я не догадался, думал — руками буду работать и только…
— Дорогу-то знаешь? Не заблудимся? — спросил я грубовато и вдруг добавил неожиданно для себя самого: — Чего ты, Жанка все лыбишься да лыбишься, как Параша перед получкой?
Она рассмеялась смехом звонким, как колокольчик под дугой русской тройки.
— Нихт Жанна! Их хайсе Жоан!
— Не хочешь Жанкой, будешь Жоанкой, — согласился я.
— Нихт ферштеен, — сказала она и рванула с места «шевроле» так, что меня отбросило на спинку сиденья. Темпераментная женщина. Даже резкая. — Форверц, Андрэ, форверц!
Жоан Каро тоже, наверно, учила в школе немецкий язык и, как и я, имела твердую оценку «удовлетворительно». Так что я ее хорошо понимал. На ту же отметку. Но теперь она перешла на родной, закартавила мелодично. А у меня неожиданно стало нестерпимо жечь во лбу, закружилась голова, и я, похоже, потерял ненадолго сознание. А когда оно вернулось, я чуть снова его не потерял, потому что… Потому что то, что произошло, не могло произойти. По всем законам человеческой природы происшедшее было попросту невозможно… Я слышал лепет Жоан и понимал все, что она говорит, не замечая иностранных слов. Мне казалось, что она перешла на русский.
— Такова жизнь, Андрэ, — говорила Жоан. — Обжигаешься молоком, дуешь на шампанское… Кажется, все вокруг дерьмо, куда ни взгляни. И все равно — мечтаешь, надеешься… А о чем мечтать, Андрэ? Все уже в прошлом, да и не было ничего хорошего. Ничего. Два неудачных брака, не считая гражданских, столь же неудачных. Аборты, выкидыши, разочарования, слезы… Да, была еще попытка суицида, почти удавшаяся. Разноцветные таблетки, однотонные халаты, клиническая смерть… Хорошие у нас врачи, иначе… Я все-таки католичка. Хотя не верю ни в черта, ни в дьявола, Андрэ! Ты слышал, а может, читал о жизни после смерти?
Ах да, ты же не понимаешь! Ты — варвар, не понимающий человеческого языка! И это хорошо. С тобой, с тобой одним я откровенна, Андрэ!
Так вот, все ложь, что описано в книгах: ангелы, туннель, ослепительный свет впереди как символ милосердного Бога… Чушь! Я видела дикую заснеженную равнину от горизонта до горизонта с высоким, до неба, черным деревом посередине. И на ветвях этого дерева — гнезда, гнезда, гнезда…
Правда, глупость, Андрэ? Ни на что не похожая глупость!..
В каждом гнезде лежит яйцо, в каждом яйце — человеческая душа зреет до поры… Ты спросишь, зачем? Не знаю. Не успела узнать. Меня схватила за шиворот огромная птица с железным клювом и оперением, подняла высоко-высоко, а потом отпустила. Я падала и падала, а земля все не приближалась и не приближалась. А потом я потеряла сознание и в себя пришла уже в реанимации, вся опутанная проводами и трубками…
Суицидных попыток не повторяла. Не хочу в снежную пустыню к черному дереву. Боюсь… Хорошие врачи. Они меня оттуда вытащили. Вот только зачем, Андрэ?
Жоан, усмехнувшись, добавила газа.
— Форверц, Андрэ, форверц!.. Ты знаешь, Андрэ, кто я? Я — старая больная обезьяна! И еще я — полная дура!
Захохотала вдруг и, бросив руль, провела, приласкала ладонями собственное тело, словно проверяя все его изгибы, от объемной груди до округлых коленок. Мне захотелось повторить ее движение своими руками.
— Если я и обезьяна, то не такая уж старая… тем более полная… правда, Андрэ?
Развернулась, подмигнула хитро. Левой рукой сняв с моей головы лохматую шапку, правой взъерошила волосы.
«Шевроле», привыкший, вероятно, к подобным выкрутасам отечественных мамзелей, несся себе, не сворачивая, без руля и ветрил.
Я улыбался Жоан. Я знал, что она может не касаться больше руля, аварии все равно не случится. Не знаю, откуда взялась эта уверенность, но она была. Я молчал, боясь, что, если отвечу, Жоан воспримет мою русскую речь как родную, французскую. Уверенности, что так и будет, не было, но нечто подобное казалось мне вполне вероятным.