Победилов устало опустился в кресло:
— Эдуард Петрович!..
Аскосинский встал с места, заходил по кабинету:
— Я всецело на вашей стороне, Максим Владимирович. Субботин непростительно погорячился, и мы поправим его.
Ваша лаборатория добилась исключительных успехов. Мы знаем, что прибор обещает быть на уровне лучших мировых стандартов. В этом немалая заслуга и лично вас, и Антона Дмитриевича. Вне всякого сомнения, мы дадим вам возможность работать над ним еще столько, сколько вы найдете нужным. Но ведь в основном прибор готов. И мы просто не можем допустить, чтобы где-то там склоняли вашу и Антона Дмитриевича фамилии только потому, что мы сами — да, сами! — допустили в свое время ошибку, м-м… не совсем четко сформулировав институтские обязательства. Теперь приходится как-то вместе исправлять это дело. Ну, что изменится от того, что мы несколько, так сказать, предварим события?
— Для вас, может, и ничего не изменится. А я перестану уважать себя, как исследователя и как человека.
— Это ваше последнее слово?
Максим вспомнил, как тот же Аскосинский год назад был уличен в научном плагиате, и только непонятное заступничество Победилова позволило ему остаться в институте. Он усмехнулся прямо ему в глаза:
— Вы хотите, чтобы я что-нибудь добавил?
Аскосинский побагровел:
— Ну что же, если вам уважение к собственной персоне дороже уважения к целому коллективу, будем считать разговор законченным. Так, Павел Семенович?
Тот принялся суетливо перекладывать на столе бумаги:
— Да-да… Не будем тратить время. Я только хотел бы получить от вас, Колесников, э-э… письменное объяснение о причинах невыполнения плана.
— Какого плана?
— Плана научно-исследовательской работы лаборатории.
И это говорит директор института! Максим встал и, молча поклонившись, вышел.
Кругом уже чувствовалась весна. Небо стало синее, глубже. Снег на газонах просел, засахарился. Он снял шляпу, сильнее вдохнул сырой пахучий воздух. Вспомнилась тайга, Отрадное. И оттого стало еще тоскливее — это было впервые, что он никуда не спешил в эту пору, не бегал по магазинам в поисках снаряжения, не составлял смет экспедиционных расходов. Пройдя институтский парк, он сел на свободную скамью и задумался. Но его тут же окликнули:
— Максим Владимирович, простите, я не помешаю?
Он нехотя обернулся: К скамье подошел Гера Шитов, бывший с ним на практике студент-бионик.
— Нет-нет, пожалуйста, — Максим чуть подвинулся, положил портфель на колени.
Гера поерзал на скамье, прокашлялся:
— Максим Владимирович, вы что же, больше не собираетесь туда, в Отрадное?
— Боюсь, что нет, Гера. Обстоятельства…
— Обстоятельства! Думаете, мы не знаем, что все это Субботин? И Победилов тоже.
— Ты ошибаешься, Гера. Просто результаты исследований не оправдали наших надежд.
— Ну, пусть. Не хотите на откровенность, не надо.
А только вот что я скажу. Плюнули бы вы на них, на всех.
Отпуск вам положен? Положен. Можете вы его использовать так, как хотите? Можете. Ну и ехали бы опять в Отрадное. И мы с вами.
— Кто вы?
— Мы — это я и еще семь ребят. Из нашей группы. Без всякой зарплаты, просто так. Специально всю зиму подрабатывали. Чтоб только с вами ехать. Знали, что денег на экспедицию больше не дадут. И знали, что вы не усидите тут, в городе. Я же вижу…
— Слишком ты много видишь, дружок, — улыбнулся Максим. — И спасибо тебе и всем вам за поддержку. Но ехать в Отрадное…
— Но это ещё не всё, Максим Владимирович, — заторопился Гера. — Помните ястреба?
— Еще бы!
— Так вот, Ваня Громов успел снять его тогда кинокамерой! Пленка что надо! И линия горизонта на каждом кадре.
— Линия горизонта! Так это дает возможность…
— Точно! Мы проанализировали траекторию полёта. И получилось, что никакой это не ястреб и вообще не птица, а какой-то хитрый летательный аппарат.
— Искусственное автоматическое устройство?
— Да! Вот все расчеты. — Гера выложил перед Максимом целую груду рисунков, графиков, таблиц.
Максим торопливо пробежал это глазами:
— Прекрасно… И вы все сами рассчитали?
— Мы же бионики, Максим Владимирович! Ну помогли немного ребята с физтеха. Но ведь не птица, да? Не птица?
Максим еще раз проверил все расчёты:
— Вы правы, друзья. Так мог взлететь только механизм. Недаром я с самого начала подозрительно относился к этому «ястребу». Но кто мог изготовить такой прибор? И для чего?
— Узнаем, Максим Владимирович. Все узнаем! Только бы поймать это «птичку».
— Поймать?
— Конечно! За этим я и пришел к вам. Вот смотрите. — Гера вынул еще один чертеж. — Все проще простого. Автомат запрограммирован на повышенную радиацию. Пожалуйста! Это мы ему и подсунем, — он развернул чертеж, расправил на коленях. — В этом вот ящике, на дне — кусок уранинита. Я договорился с минералогами, они дадут. Тут, повыше — фотоэлемент. А здесь — сегментный затвор. Действует мгновенно! Мы все отладили. Хотите, сейчас покажем?
— Зачем, я верю вам. Молодцы! Давно пора было это сделать.
— Так едем, Максим Владимирович. Мы все будем работать как черти, честное слово!
— Спасибо, Гера! За все спасибо. Что же касается поездки в Отрадное… Я подумаю. Зайдите ко мне дня через два.
Но через два дня Максима вызвали в научную часть института и предложили срочно оформлять документы для поездки в Ленинград на стажировку по плану повышения квалификации.
— На стажировку сейчас, весной? — удивился Максим.
— Так предусмотрено планом вашей кафедры, — невозмутимо ответил замдиректора по научной части.
— Возможно. Но в лаборатории бионики сложилась очень напряженная обстановка с доводкой прибора, и мой отъезд…
— Я звонил Субботину, он не считает, что ваш отъезд сильно отразится на работе лаборатории.
— Но Победилов-то знает положение дел.
— А Павел Семенович уж и приказ о командировке подписал. Так что сдавайте дела и оформляйте отъезд. И вообще — о чем разговор? Я б на вашем месте плясал от радости.
Провести лето в Ленинграде! И отпуск целехонек. В бархатный сезон — на море!
Максим молча повернулся и вышел.
Через день он писал Антону:
«…Я понимаю, эта командировка похожа на ссылку. Но у меня не было никаких формальных поводов для отказа.
Единственное, что я смог добиться, это обещания Победилова не передавать прибор в производство до моего возвращения. К тому же у меня есть особая причина побывать в Ленинграде. Нет, не Лара. Хотя я дорого бы дал, чтобы увидеться с ней. Особенно сейчас. Однако надеяться на случайную встречу в многомиллионном городе… К сожалению, я неплохо знаю теорию вероятности. Но есть еще одно чрезвычайно важное обстоятельство, которое заставляет меня поехать в Ленинград. Дело в том, что, описывая последние события в Отрадном, я не упомянул об одной детали. В день отлета из села, в самую последнюю минуту, когда вертолет уже отрывался от земли, в шуме винта его мне послышался шепот Нефертити: «Лахта, запомните, Лахта!» Только эти три слова. Вначале они показались мне совершенно бессмысленным набором звуков. Но недавно я установил, что Лахта — один из пригородов Ленинграда…»
11.
Это было самым большим чудом, о каком мог мечтать Максим. Он едва отошел от памятника Петру, где не меньше часа любовался бессмертным творением Фальконе и неповторимой панорамой университетской набережной, и в рассеянии двинулся к Исаакиевскому собору, когда увидел ее. Лара шла по аллее Александровского сада в глубокой задумчивости, опустив глаза, и, конечно, не замечала его, занятая своими мыслями. А он, как остановился у входа в сад, так и застыл от неожиданности, не в силах ни окликнуть ее, ни пойти за ней следом. Только тогда, когда она обогнула монумент и, свернув к Дворцовому мосту, смешалась с толпой, он словно очнулся и бросился следом, стараясь не потерять её из вида.
Лара была уже далеко. Она шла, все так же опустив голову, не обращая внимания на царящую вокруг праздничную суету, на весенний ветер с Невы, на густой запах сирени, плывущий над набережной.
— Лара! — окликнул он, стараясь справиться с душившим его волнением.
Она удивленно обернулась.
— Лара…
Глаза ее широко раскрылись, губы дрогнули, руки, словно в испуге, поднялись к груди. Несколько мгновений она смотрела на него, будто вспоминая что-то давно забытое, потом слабо вскрикнула и, не говоря ни слова, прильнула лицом к его плечу. Он взял в руки ее холодные тонкие пальцы и молча прижался к ним губами. Так стояли они, забыв о времени, на виду всего города, эти два человека, вся жизнь которых была одним ожиданием встречи. Наконец она выпрямилась, подняла на него огромные влажно блестящие глаза. В них все так же метались зеленые сполохи, и все так же сплошное море света выплескивалось при малейшем взмахе ресниц. Но тонкие, еле заметные лучики уже окружили их со всех сторон, и привычная усталость притаилась где-то в тени припухших век.
— Ларуся, милая… — прошептал он, переполненный нежностью и грустью.
Она улыбнулась в ответ:
— Я знала, что ты найдешь меня. Только очень уж долго пришлось ждать…
— Мне нет прощения, Лара.
— Не надо, Максим. Слишком дорога эта минута, чтобы омрачать ее воспоминаниями о прошлом.
…Был двенадцатый час ночи, когда они вышли из театра и остановились возле бронзового Пушкина в центре сквера.
День пролетел как одно мгновение. В памяти сохранилось лишь ощущение огромного, все нарастающего счастья, которое стало почти непереносимым там, в полутьме ложи, где звуки Большого адажио будто слились с ее улыбкой, запахом ее духов, безмерной радостью от все усиливающейся близости, какая угадывалась в каждом ее слове, каждом движении. И теперь, глядя на красиво подсвеченную колоннаду Русского музея и чувствуя тепло ее плеча, он совершенно забыл, что день прошел, надо расставаться, что даже самая прекрасная сказка имеет конец.