Максим трижды перечел эту часть письма, тщетно стараясь найти мало-мальски сносное объяснение тому, что писал Силкин. Не мог же старый охотник просто выдумать столь невероятную историю. Но и то, что было написано им, абсолютно не укладывалось в сознании. Максим снова углубился в письмо:
«…Был, правда, еще один случай, — писал дальше дядя Степан, — Да тут уж меня самого сомнение берет, было такое видение или все только во сне пригрезилось. А все-таки напишу и об этом. Дело было уж под Петров день. Пришлось мне промышлять тогда на Лысой гриве: зверя-то в наших краях совсем не осталось. Ну, пришел я туда, спустился к озеру, разложил костерок, сижу эдак, чай кипячу, вдруг слышу — плачет кто-то в лесу. Что за наваждение! Привстал я, смотрю — мать честная! — стоит неподалеку от меня девица, славная такая, пригожая и лицом и статью, только, как есть, в одном платьишке. Это в тайге-то! Стоит, стало быть, прислонясь к пихточке, а из глаз — слезы. Ну я, понятно, к ней. «Что, — говорю, — девонька, плачешь? Заблудилась, что ли?» Она сначала испугалась меня, шарахнулась в сторону, потом видит — с добром я, сама подошла ближе и говорит:
«Дедушка, ты ведь знаешь Максима Колесникова?» — «Как, — говорю, — не знать, соседями были». — »А как написать ему, знаешь?» — спрашивает. «Нет, — говорю, — адреса его у меня нет, но вот поедут скоро туда, в город, студенты, что у него учатся, так они доставят ему любое письмо». Обрадовалась она, даже плакать перестала, погладила меня, старого хрыча, по бороде и душевно так сказала: «Дедушка, напиши ему, что видел меня тут, говорил со мной и что тягостно мне, тоскливо, а помочь некому». — »Да кто ты, — говорю, — такая?
От кого поклон-то Максиму посылать?» — «А он, — говорит, — знает, от кого, напиши только все как было и добавь одно лишь слово: Лахта. Лахта, запомнишь, дедушка? А теперь прощай!» Тут она глянула так, словно всю душу высветлила, и хочешь верь — хочешь нет, а только помутилось у меня вдруг в глазах, и такой сон напал, что свалился я на землю и уснул, как в омут провалился. Просыпаюсь утром — никого. Думал, приснилось все. Да гляжу, трава под пихтой притоптана, и от пихты к озеру — следы. Ее, стало быть, следы. Ума не приложу, что это было за видение! Может, и на смех ты поднимешь старика. Может, и в самом деле во сне мне приснилась та девица. Только так она просила отписать тебе, что пишу во всех подробностях и завтра же отправлю письмо с Герой Шитовым…»
Максим бережно вложил письмо обратно в конверт и в раздумье заходил по лаборатории. Снова Лахта! Но что это значит, что?! Зачем понадобилось Нефертити — а Силкин встретил, видимо, ее — дважды напоминать ему, Максиму, об этом пригороде Ленинграда? Эх, дядя Степан, нет чтобы расспросить ее обо всем подробно!
Ну, да что теперь вспоминать о Нефертити, после смерти Тани, после гибели Славика, после всего! Видел ее дядя Степан или не видел… А вот эта история с могилкой Тани! Кто и зачем надругался над прахом бедной девушки?
Неужели снова те, которые сорвали работу у них с Антоном и, может быть, пленили Нефертити? Впрочем, Нефертити, кажется, снова на свободе. Но зачем им понадобилась могила Тани? Что это, месть за ее помощь, за невольное участие в поисках, за рисунок таинственной незнакомки?
Или что-то большее, последствия чего трудно даже предвидеть?
Максим вспомнил, с какой беспощадной методичностью уничтожалось всё, что так или иначе имело отношение к вормалеевской тайне. Как они ещё не добрались до рисунка Тани? Но ведь он не видел его с весны. Что, если не осталось и его?
Чувство тревоги не покидало Максима весь день. Сразу после работы он перебрал дома все свои бумаги, перерыл письменный стол, книжный шкаф, обшарил всю квартиру— рисунок исчез. Вместе с ним исчезла и фотография Лары…
А на другой день, придя утром в лабораторию, он нашел на своем столе сразу два письма. Оба пришли из Ленинграда. Одно было из Монреаля, от Антона, адресованное еще в Петергоф и пересланное оттуда «за невостребованном».
Вторым оказалось его собственное письмо к Ларе с коротким убийственным штемпелем: «адресат выбыл».
Будто тупым ножом полоснуло по душе. Отложив в сторону этот смятый, потертый на сгибах конверт, он вскрыл письмо Антона. Тот писал: