- Основателем чего? - переспросил чиновник, в тот момент ощутивший чье-то незримое, но очень явное присутствие.
Ему даже пришло на ум имя и отчество - Сергей Сергеевич, однако, ни у Стрелкова, ни у его близких и знакомых людей с подобными инициалами никогда не было.
- СУРГ, - прямо ответил мим.
- Как такое может быть, товарищ Дейч? - не веря своим ушам, поинтересовался учетчик.
- Все в этой тетради, товарищ Стрелков, - Соломон похлопал по твердой обложке. - Все здесь. Вот почему Щелчковский охотится за дневником Вениамина.
- Но доктор сказал, что санитара убили по его приказу, а всю вину за это он полностью возложил на вас.
Горькая усмешка на лице Соломона стала молчаливым подтверждением какой-то одному ему известной правоты.
- Он это постоянно делает, - признался Дейч. - Знаете, сколько трупов этот негодяй и псих повесил на меня? Вы даже представить себе не можете размера этой поистине великой аферы века, товарищ Стрелков.
- Хорошо, но почему вы доверяете мне? А, если я агент ГПУ?
- Вашего малыша конфисковали в распоряжение СУГР, - ответил Соломон. - И моего тоже. А когда начнется турнир, их обязательно используют для победы Садальского, а потом... отправят на опыты.
- На опыты? - Виктору Юрьевичу стало противно и неприятно.
- Да, сюда обратно, а вы не знали?
В коридоре раздались чьи-то тихие шаги.
- Это он, - прошептал мим. - Мне пора.
- Кто он? - страх Соломона передался учетчику.
Мим не ответил, он встал на ноги и шепнул на прощание:
- Берегите дневник, не отдавайте его Щелчковскому.
Он подошел к двери, оглянулся на Стрелкова. Виктор Юрьевич смотрел на него, сжимая правой рукой сверток с костюмом, а левой тетрадку Вениамина.
- Ни пуха вам ни пера.
Дверь отворилась, и Виктор Юрьевич вновь увидел знакомый лик чумного доктора. Он стоял в коридоре и, похоже, ждал Дейча. Дверь захлопнулась и до ушей чиновника донесся едва уловимый, отвратительный и манящий звук ломающихся костей и сдавленный стон мима. Потом настала тишина. Учетчик встал с кровати и на цыпочках, не выпуская из рук сверток, подошел к двери.
- Натопчут, а потом убирай за ними...
В коридоре была только старуха-уборщица Петровна, которая грязной тряпкой смывала кровь с пола. Что стало с Соломоном Стрелков никогда не узнал.
Учетчик вернулся на кровать. Некоторое время он сидел неподвижно, уставаясь в одну точку. Руки непроизвольно дрожали, а на душе скребли кошки. Чиновник не думал о том, что ошибался насчет мима. И для сомнений у него были все основания. Но и заподозрить последнего в собственной умышленной смерти ради того, чтобы передать на хранение дневник Венечки, было бы верхом безумия. Стрелков аккуратно разложил черный костюм мима на постели. Молоко давно закончилось, и поэтому он мог смело примерить его на себя. Взгляд учетчика снова упал на темную тетрадь. Он размышлял о том, почему Щелчковский будил санитара, и для чего ему понадобилась жизнь Дейча? Ведь он сам сказал, что Соломон выгоден ему, как так называемый, козел отпущения. И ликвидировать мима на глазах у потенциального свидетеля, да еще таким варварским способом, не вязалось с общей логикой разворачивающихся событий. А, если это так, то, вероятнее всего, в игре есть еще третья сторона, которая по каким-либо причинам, не желает пока лишней публичности.
Стрелков взял в руки дневник санитара и включил лампу на тумбочке.
«Я встретил его в Таганроге в октябре 1918 года. Он играл в местном театре и болел чахоткой. Мой отец - генерал Разумовский, возглавляя ставку верховного главнокомандующего южного фронта. Мы жили в большом особняке на Александровской улице. Я был молодым гимназистом, увлекался футболом и немецкой средневековой поэзией. Как-то вечером городской голова пригласил нас в театр. Когда я увидел его на сцене, то сразу же влюбился. Это было похоже на взрыв тысячи бомб на теплом покрывале страсти. Я никак не мог поверить в свои чувства, ведь одно дело, это страсть к молодой пурпурной гимназистке в белоснежном фартуке с копной каштановых волос, другое дело - к юному невинному актеру в облике ангела, только что спустившегося с небес. Он играл самозабвенно и страстно. В памяти стерлось название спектакля, но я точно помню, что это был не «Макбет». В антракте я сбежал от отца и тайком пробрался в гримерку. Предмет моей необузданной юношеской страсти и вожделения сидел у зеркала и кашлял. Замети меня, он испуганно спрятал окровавленный платок в карман и тихо спросил, что мне здесь надо? Я робко вошел в примерку, не в силах сказать ни единого слова. Юноша встал и тоже, видимо обуреваемый похожим на мое чувством, глядел в мои глаза. Мы бросились в объятия друг друга, и остановились лишь тогда, когда прозвенел третий звонок. Там, в гримерке, мы поклялись в любви и верности до гроба. С того самого момента моя жизнь круто изменилась. Я забросил учебу в гимназии, днями напролет мы пропадали черт знает в каких места, предавались любви и говорили, говорили. Не помню, как, но я выхлопотал у отца возможность поместить моего любовника в туберкулезный санаторий. Через месяц в город вошли красные. Однако, за два дня до этого я решил навестить моего мальчика в санатории. Я упросил денщика отца отвезти меня туда на его автомобиле. По дороге нам встретился казачий конный разъезд. Есаул отдал нам честь и сообщил, что дорога к санаторию небезопасна. Но я умолял его попустить меня, солгав, что везу секретное предписание отца. Конечно, есаулу мне не поверил, но все-таки пропустил, дав в сопровождение двух казаков. Однако, при подъезде к санаторию, мы услышали выстрелы. Казаки отправились на разведку. Через четверть часа они вернулись и сообщили, что в санатории идет зачистка. Я думал, что зачистка - это наведение порядка в медицинском учреждении перед неким важным событием. На мой вопрос, тогда почему стреляют, казаки объяснили истинное значение этого страшного слова. Когда я понял, что моей любви грозит смертельная опасность, я выскочил из машины и опрометью бросился к воротам. Картина, представшая перед моими глазами, была ужасна своей фантасмогоричностью и ирреальностью. Повсюду лежали трупы в исподнем белье, или в больничных халатах. Солдаты в черной форме добивали еще живых штыками. Я увидел моего возлюбленного с простреленной головой. Возле него стоял офицер в черном мундире, начищенных сапогах с наганом в руке. Он смотрел на меня и улыбался. Никогда я не забуду его улыбки- страшной, безжизненной, тошнотворной. Потом я потерял сознание.