Белобров проснулся неожиданно, как заснул, поднял опять упавший кочан, закурил и долго смотрел на Варю. За окном вместе с дождем летели толстые хлопья снега. В купе потемнело, и спокойное Варино лицо в этой полутьме было невозможно красивым.
— Вологда, — проводник открыл дверь. — Дама с вами сойдет или дальше поедет? — спросил он.
— Дама поедет до Архангельска. Так что попрошу обеспечить… — сказал Белобров, закрыл дверь и стал собираться. «Жили и проживем, — думал он. — Как-нибудь жили и проживем…»
И думая так, он переложил из своего мешка в Варин тушонку, мыло, одеколон, свои перчатки, а в перчатки сунул деньги.
У него еще были новые ботинки и запасные подметки, но это уже в мешок не влезло, ботинки он поставил сверху, а подметки завернул в газету и написал чернильным карандашом: «Варя!» — подумал, ничего не придумал и жирно вывел номер полевой почты.
Газета, в которую он завернул подметки, называлась «Североморский летчик», и чернильный карандаш лег на фотографию летящего низко над морем торпедоносца.
Проехали длинный низкий завод с высокой трубой, от завода шли люди; аэродром с двумя белыми накрытыми сеткой транспортными самолетами… Поезд начал тормозить, все заскрипело, за окном возникло радио. Белобров подложил ватник под кочаны капусты на верхней полке, чтобы они не падали, взял мешок и чемодан и вышел. Прошел коридор, мимо ярко топящейся печки и, как в прошлое, шагнул в тамбур. Старухи по-прежнему сидели на узле, за дверью была серая муть моросящего дождя, медленных хлопьев снега, низкие холодные тучи. Пассажиры прыгали на снег и исчезали под товарным составом. Белобров тоже спрыгнул, но неожиданно для себя пролез под своим вагоном, вылез на другую сторону поезда и посмотрел на окно, за которым спала Варя. Поезд стоял черный, сырой, по окну лилась струйками вода, за ним ничего не было видно.
И Белобров вдруг охнул, мгновенно ощутив, что натворил. Он поднял камешек и кинул в окно. С крыши вагона поднялась одинокая ворона, картаво закричала и полетела прочь.
Бах! В Варино окно влепился булыжник, так что стекло побежало мелкой вязью. Щербатый парнишка лет двенадцати в коротком гороховом пальтишке приплясывал рядом.
— Вали отсюда! — рявкнул Белобров.
Парнишка засмеялся и нырнул под вагон.
В треснутом мокром Варином окне отражался сам Белобров, насыпь, шпалы, а за этим отражением, в глубине, возникла тень, эта тень махала руками и, по-видимому, была Варей. Из соседнего окна Белоброва тоже разглядывали. Белобров помахал рукой, показал Варе, чтобы она писала и, уже не оглядываясь, широко зашагал вдоль поезда через заснеженные лужи и кучи распухших рваных прошлогодних листьев. Он дошел почти до паровоза, когда паровоз дернул и потащил мимо него состав.
— Шурик!
Белобров обернулся и сразу же увидел руки с ботинками, торчавшие из опущенного окна, а потом и саму Варю. Она стояла на коленях на столике, высунувшись наружу и смотрела не на него, а вниз, на его ноги. Мгновенно поняв, в чем дело, и от этого страшно обрадовавшись, Белобров захохотал и подтянул кверху черные флотские брючины, показывая ей, что все хорошо и на нем хорошие ботинки и даже с галошами, а потом побежал рядом с поездом, ничего не говоря, просто бежал и смотрел на нее. А она на него. Поезд обогнал его, и в проходящих мокрых окнах проезжала мимо него снежная белая насыпь и он сам с мешком и чемоданом — Белобров, Белобров, Белобров.
И уже после, в полуторке, подвозившей его на аэродром, с которого он летел дальше, домой, на Базу, Белобров засмеялся, немного пугая спутников неподвижным при этом лицом.
— Зина, чаю! — крикнул командующий. — И погорячее… Не бывает, что ли?
В своем закутке, который здесь называли «саркофагом», подавальщица Зина поправила прическу у маленького зеркальца и, поджав тонкие губы, вынесла чай и сразу поглядела на два больших квадратных репродуктора, материя в одном была продрана и аккуратно склеена черной бумажкой.
— Надо уметь видеть машинально, — говорил голос за перегородкой, — а они в самую Бомбею попали. Главное, было б причину иметь.