Теперь ехал Тишка позади отряда, слегка помахивая плетью и тревожно поглядывая по сторонам. Его беспокоило, что они идут вслед страшному каравану без надежды освободить пленника. Куда сунешься, когда только конвойных гренадеров и пикинеров не менее трехсот при шести пушках. А тут и варева нет какой день. Воды и то мало осталось.
Утром увидели вдали стадо баранов без пастуха. Тогда и обратился Тишка к атаману:
— Благослови, отец, деток до чужих клеток.
— Времени нет, да и воровство это.
— Нужда лиха, и голод не тетка, а голодный и архиерей украдет.
Тишка вновь поотстал. Стал припоминать, когда же он сытно, по-домашнему ел? Все больше урывками, на ходу. С голоду хватал что ни попадя. Ел до отвала только под хмельной перезвон чарок. А потом и вспомнить не мог, чего ел. Варили в поле в котлах жирный кулеш, баранину, конину… Мяса пропасть… Но еда все не домашняя, походная. От этих мыслей стало душновато, и он распахнул на груди кафтан, подставляя ее освежающему, порывистому ветру. Бывший рядом атаман мельком глянул на грудь и удивленно воскликнул:
— Что это?
На усохшей, костистой груди старика чернела наколка — восьмиконечный крест. Тишка смутился, запахнул ворот, пробурчал:
— Бродяжил когда, одно время выдавал себя за грека из Иерусалима. Был черный, курчавый. Продавал крестики с поддельными мощами, кусочки дерева, якобы от креста Христова. Да што там крестики! Камешки и песок продавал. Собирал на оренбургском тракте, а говорил — с берегов Иордана… Прибыльное было дело. Да раз в Астрахани окружили меня монахи Спасо-Преображенского монастыря. Был там сам архимандрит. Спрашивает меня: «Скажи, чернец, где река Иордан протекает?» Я и брякнул: «Близ святого града Киева…»
Тишка умолк, но, заинтересованный рассказом старика, атаман затеребил:
— Дальше-то что?
— Побили меня монахи, злобно побили.
— А крест-то пошто выколол?
— Это я для большего прибытка, говорил, что знак наколот самим иерусалимским патриархом…
Конь Тишки вскинул голову и запрядал ушами.
Тишка прислушался. До слуха чуть долетел отрывистый собачий лай, ветерок доносил запах бараньего сала. Потом левее, в лощине, увидел старый казак чуть заметный дымок и верхушку одинокой кибитки. Не спеша подъехал к Заметайлову и тихо спросил, указывая плетью в сторону:
— Батюшка атаман, видишь ту кибитку? Может, свернем?
Заметайлов сощурил глаза и удивленно сказал:
— Не вижу. А зачем сворачивать?
— Барана там жарят, может, и нам что перепадет. Тебе ведь тоже надо подкрепиться, атаман, а то болезнь совсем одолеет. По лицу вижу — плохо тебе.
— Ежели ты впрямь учуял баранину, то свернем. До Самары уже недалеко. Но туда нам не с руки…
Заметайлов приказал двум казакам следить за караваном, остальным свернуть, куда указывал Тишка.
И вскоре увидели кибитку, а у костра — степняков, жарящих барана.
За несколько серебряных монет купили еще трех баранов. Пока готовили ужин, прискакали дозорные, сообщили:
— Обоз и конвойные свернули на ночлег к деревне Мосты.
Деревня невелика, но раскинулась версты на полторы, словно неведомый сеятель разбросал приземистые домишки по отлогому косогору, а в сторонке воткнул небольшую церковку и господский дом под черепичной крышей. Господский дом, церковка и деревянные лабазы составляли какое-то подобие площади. На этой площади и остановился обоз. Усиленный конвой появился у лабазов. Туда, под низкие ворота, едва закатили возок с клеткой. Офицеры заняли господский дом. Землю окутала густая вечерняя мгла.
Из окон барского дома выплескивались на площадь веселые голоса, раскатистый хохот.
Конвойные офицеры и солдаты были довольны — наконец-то миновали опасную степь. Никто из них и подумать не мог, что за тем, что творится на площади, неотрывно наблюдают две пары зорких глаз.
Двое подобрались совсем близко к лабазам. Они взобрались на стог сена, наметанный в амбаре, который стоял почти впритык к лабазам. На них были крестьянские одежды. Это были Заметайлов и Тишка. Они зарылись в сено и лежали тихо, затаившись, словно звери на опасной тропе.
Пообвыкнув, Тишка шепнул:
— А не зря лежим, батюшка? Што мы сделаем вдвоем-то?
— Не сделаем, так еще раз на него поглядим. Не простой он человек-то.