— Пять рублев.
— Да ведь посмотри, у него ребра светятся.
— Карош.
— И нутро, может, подпорчено.
— Карош.
— Ну, отдашь за три?
— Пять рублев.
— Ах ты басурман, зарядил свое. Вишь, вот и шерсть повылезла. Правый глаз слезится. И копыта все сбиты… Послушай, бери три рубля.
— Не бери.
— Ну, так возьми четыре.
— Не возьми…
Тишка сплюнул и зашагал прочь, ища, где бы напиться. Квасной ряд встретил разнобоем голосов:
— Квас московский с инбирем, сами в рот не берем!
— Астраханский шипучий, самый лучший, с игрой, с иголкой, бьет в нос метелкой!
На кричавшего зашикали:
— Не ори на свою голову. Метелку ноне поминать не с руки.
Торговцу кивнули на низкий шатровый навес, где густо толпился народ. Так и не испив квасу, Тишка, будто чем-то оглушенный, заторопился к навесу. Под дубовыми скатами висело чугунное било, которым время от времени созывали народ. Здесь же, на толстой плахе, был прибит большой печатный лист. Стоящий рядом капрал читал громким голосом:
— «Войск Ея императорского величества от полного генерала и кавалера графа Панина
ОБЪЯВЛЕНИЕ
По всемилостивейшему от Ея императорского величества соизволению мне препоручено пресечение минувшего народного возмущения, сделанного злодеем и самозванцем Пугачевым, воспринявшим уже на Московской площади за свои беззакония смертную казнь, но ноне с великим оскорблением услышал я, что между народом в некоторых местах разглашаются и рассеиваются плевелы таковые, якобы какой-то разбойник Заметаев появился и будет производить новое народное разорение. Я должностью моею нахожу, по верности к Ея императорскому величеству, через сие объявить и увещевать, чтобы тому разглашению отнюдь не верить и не пускать народу вводить себя в новое какое-либо заблуждение к новой себе погибели и крайнему разорению, не веря никому об оном разглашении, и запрещаю имя Заметаева и всякого другого подобного тому чудовища к народному устрашению произносить и употреблять или упоминать. Если же кто дерзнет именем злодея Заметаева или каким другим возвещать новое в народе возмущение, с тем приказано будет поступить со строгостью государственных законов, как было от меня поступлено с возмутителями и сообщниками минувшего народного возмущения.
Сочинено в Москве, июня, 4-го дня 1775 года. Граф Петр Панин».
У Тишки закружилась голова. Видно, от духоты и базарной пыли. Он оперся о чье-то плечо и стал слушать описание примет атамана. Затем капрал говорил о назначении тому, кто поймает Заметаева, ста рублей. Будто из-за глухой стены доносились возбужденные голоса:
— Вот как, видно, в цену товар входит. Давно ли всего двадцать целковых сулили, а теперь на-ко, поди…
— По боярину и говядина, по товару и цена…
Тишка отошел в сторону. Солнце было уже высоко и немилосердно жгло обнаженную голову. По морщинистым щекам стекали капельки пота и терялись в седой бороде. Старик вытер пот рукавом, оглянулся. По-прежнему шумел базар, кричали торговцы, ругались барышники… Остановил мальчишку-водоноса. На копейку купил холодной, только что из погреба воды. Выпил, не отрываясь от глиняной кружки, и сразу исчез зыбкий туман в глазах. Голова стала легче, мысли яснее. Понял, что для государыни Заметайлов опасен не меньше Пугачева и множество воинских команд по разным дорогам и весям с усердием рыщут в надежде получить обещанную награду.
«Только вот шиш им, а не награда», — зло подумал Тишка и заспешил в Спасительский кабак. Прошел Проломанные ворота Белого города, поплутал немного в закоулках гостиных дворов и вышел прямо на пятистенную рубленую избу, над дверью которой красовалась вывеска с надписью: «В сем доме питейная продажа». Тишка вспомнил, что прежде на вывеске был намалеван офицер с курительной трубкой. Огромный замок сторожил дверь. Тишка все же взошел на крыльцо и попытался заглянуть в щель, которая темнела у косяка. С улицы кто-то насмешливо крикнул:
— Эй, старик, тебе бы в монастырь, а ты здесь спасенье ищешь! Ноне все кабаки велели закрыть, владыку хоронить будем.
Только теперь обратил внимание Тишка, что народ спешил в кремль. Закрывались двери гостиных дворов, убирались лотки с товарами. Вместе со всеми направился в кремль и Тишка. Огромная толпа любопытных собралась на архиерейском подворье. Гроб с телом епископа отпевался в Крестовой архиерейской церкви, откуда его должны были перенести в Успенский собор, где в нижнем этаже находилась усыпальница астраханских иерархов.