Мерно бил о плотно уложенный булыжник площади тяжёлый солдатский шаг. Казалось, ступает грозной поступью сила, которую ничто не может остановить.
И снова взвился голос запевалы:
И опять строй продолжил мощно в сто солдатских глоток:
— Хорошо, черти, идут! — не сдержался Матвей Иванович.
Опытным глазом он отметил и чёткость равнения, что по шеренгам, что по рядам, и единство шага, без запоздалой россыпи и шлепков. Он смотрел на идущих солдат, не скрывая восхищения, слушал рвущие душу слова рождённой в сражении песни:
Шёл гренадерский полк генерала Раевского.
По окончании смотра Платова пригласили в императорский кабинет. Александр и Барклай были уже там.
Александр восседал за большим столом, Барклай — подле, худой, высокий, с лысой, словно яйцо, головой.
— Предстоит дело особой важности, — без обиняков начал император. — В Фонтенбло, в летней королевской резиденции, укрыт римский папа Пий Седьмой. Находится он там по воле Бонапарта. Повелеваю вам, генерал, освободить его. Как вы поступите и что намерены предпринять — это решайте с графом Барклаем. Но мой приказ: папу освободить и доставить в Главную квартиру. Надеюсь, задача вами понята и будет выполнена.
— Приложу все старания, ваше величество, — почтительно ответил генерал и склонил голову.
— Верю. Идите. Вы тоже свободны, Михаил Богданович.
В кабинете Барклая состоялся обстоятельный разговор. Пришёл маленький, шарообразный Толь, давнишний знакомый Платова. Теперь уже генерал-лейтенант, но по-прежнему неустанный труженик, разработчик сражений и походов. Разложили на столе карту. На ней чёрным пунктиром прочерчен маршрут предстоящего поиска.
— Вот Труа… Намюр… Фонтенбло. Это в полуста вёрстах от Парижа, — указал он на карте. — Главные силы Наполеона восточней. Так что здесь направление второстепенное, можно сказать, не опасное.
— Возможно, и так, только где опасно, а где нет, мне за долгую службу тоже известно. — Матвей Иванович, наклонившись над картой, стал внимательно рассматривать маршрут. — А кто придёт в Труа?
— Это уж не ваша забота, генерал. Направим туда дивизию. Главное, выступайте в поиск без промедления.
У генералов отношения были строго официальные. Размолвка произошла ещё в начале войны. Казачий корпус прикрывал отход армии Багратиона. Платов тогда действительно проявил непослушание военному министру и главнокомандующему. Но иначе поступить он не мог: казачьи полки были связаны по рукам и ногам наседавшим французским авангардом.
Если бы тогда Платов увёл к Барклаю своих казаков, армия Багратиона вряд ли дошла бы до Смоленска. И нетрудно представить, какая бы после того постигла участь и армию Барклая.
Барклай пожаловался Александру, что Платов не выполнил его приказа, проявил ослушание и что он, Барклай, просил бы Платова от командования казаками отстранить.
О том Матвею Ивановичу стало известно. Кто-то снаушничал, передал не из добрых намерений. И возникла у него в душе обида.
Под Смоленском, раздосадованный долгим отступлением, постигшей неудачей и нерешительностью главнокомандующего, он раз с солдатской прямотой заявил:
— Вы, граф, сегодня мне сделали замечание, почему я не снимаю плаща. Ане снимаю потому, что стыдно и обидно быть перед народом в форме российского генерала, убегающего от французов. Стыдно оставлять народ беззащитным. Именно так. Мы сегодня не защитники, а беглецы. И доколе же, граф, такое будет продолжаться?
С той поры и размолвка.
Завершив дела, Матвей Иванович собрался было уезжать, как последовало приглашение от императора на обед. Как не лестно было отобедать с императором, однако предстоящая задача требовала спешки.
— Ехать надо. Время не ждёт, — попытался отказаться от приглашения генерал, но Барклай развёл руками:
— Император ведь приглашает. Никак нельзя отказаться.
Стол накрыт на двенадцать персон. Генералы: Барклай, Раевский, Ермолов, Толь, англичанин Вильсон… Прислуживают солдаты, вымуштрованные и старательные.
Разговор зашёл о смотре гренадерского корпуса, командование которым недавно принял генерал Раевский.