Как ни тяжело было, Матвея Ивановича не покидала вера, что возведённая против него напраслина будет отвергнута, что он ещё поведёт в сражение полки. Он часто раздумывал над проведёнными ранее сражениями, строго оценивал свои решения и действия частей, выискивая недостатки и промахи. С жадностью набрасывался на газеты и сообщения, которые поступали в последнее время с Итальянского фронта, где воевала против французов возглавляемая Суворовым русская армия. Генералиссимус ведь ранее тоже был в опале.
Но в сентябре 1800 года возникло дело об укрывательстве на Дону беглых крестьян, и тучи над опальным генералом вновь сгустились. Невыносимые условия вынуждали бедняков центральных районов России бежать на юг. Существовавшее издавна право «с Дона выдачи нет» хотя и было отменено, однако многим беглым ещё помогало укрываться. Павлу представили списки помещиков, у которых беглые нашли приют. Там оказалась и фамилия Платова.
— Опять Платов! — вскипел Павел. — Где ныне он?
— В Костроме, под надзором.
— В Костроме? Не там ему место! В крепость его, в равелин! И потребовать объяснение!
Письменное распоряжение, о переводе Платова, из Костромы в Петербург застало, его больным. Сказалась походная жизнь, ранения. 9 октября его вывезли из Костромы снова в Петропавловскую крепость, на этот раз в Алексеевский равелин, как повелел император. Прощай, Кострома, где бесцельно прожито три года! Впереди тёмная неизвестность.
Через неширокую дверь его ввели в большое сводчатое помещение со множеством дверей по обе стороны.
— Ну-ка, гусь-сударь, скидывай одёжку, — потребовал рябой стражник. — Тут, сударь, зараз подчиняйся, с полуслова!
С него стащили сюртук, шаровары, сапоги. Босым, в одном бельё провели дальше.
— Одевай, гусь-сударь, парадное! — швырнули заношенную шинель, колпак, затвердевшие, без шнурков, башмаки.
Камера напоминала мешок. Шесть шагов до окна и от стены до стены — три. Койка, стол да параша. И всё.
Окно от пола высоко. Нижний край проёма скошен, чтобы свет падал в камеру. Решётка из толстых прутьев, схваченная для прочности на пересечении кольцами. Видно низкое, серое и холодное петербургское небо.
От окна к двери можно вышагивать по каменным плитам до бесконечности, до одурения.
В первый же день судебный чиновник удостоил его вниманием:
— Болезнь-то, видать по вас, отошла?
— Слава богу, немного полегчало.
— А коли так, то пишите объяснение.
— О чём?
— Как ютили беглый люд.
— Где ж мне писать, милостивый сударь? Неужто в камере?
Воздух в камере был сырой, стены в потёках, и холод пронизывал до костей.
— А что же не в камере? Пишите день. Никто не торопит, — сказал чиновник и оставил его наедине с листами бумаги.
…Взяв перо, Платов задумался. На память пришёл хмурый день поздней осени. В подворье он встретил своего управляющего Ивана Бугаевского.
— Поглядите, Матвей Иванович, на энтих. — Управляющий указал на стоящих поодаль мужика, бабу и детей. — Приплыли ноне с верховья откуда-то, ищут пристанища.
— Беглые, что ли?
— А то…
Матвей Иванович подозвал пришельцев.
— Как звать? — спросил мужика.
Тот ответил. Был он в расхлёстанных лаптях, в дерюжьем армяке, с холщовой котомкой за спиной. Баба босая, и ему запомнились её красные вспухшие ноги. К ней тянулись трое детей, четвёртого держала на руках.
— Уж не согрешил ли чего? — спросил он мужика.
— Что ты, барин! Как можно!
— Почему же ударились в бега?
— Бурмист проклятый извёл. В прошлый год девчонку нашу осильничал. Она через то руки на себя наложила, утопла в реке. А когда я барину пожаловался, тот совсем озверел.
— Кто? Барин?
— Не-е. Бурмист. Барин — что? Послушал да через неделю укатил в Москву. А бурмист остался. Обещал в гроб вогнать. И вогнал бы. Вот и задумали мы бежать.
Матвей Иванович посочувствовал.
— С конями дело имел? — спросил он мужика.
— С конями? А то как же! Свово конька имел, да подох. А коли б был, разве убег…
— Может, на завод определим? — Матвей Иванович посмотрел на управляющего.
— Можно и туда… Уж вы мне доверьтесь. Приписку сотворю, комар носа не подточит…
Вспомнив это, Платов не спеша посреди листа вывел слово «Объяснение». Как ни тяжело было, однако он старательно писал, черкал, выписывал сбоку листа и над строчками слова. Лишь с третьего раза переписал начисто свою «письменюгу». В ней объяснил, что начиная от 1786 года он, как и все донские помещики, принимал на жительство беглый люд, ибо запрещения не было, что, отсутствуя, он действительно дал словесное разрешение своему управителю Ивану Бугаевскому принимать пришлых людей и строить им дома для жительства из своего дохода, а также дав ещё и льготы для исправления их бедного хозяйства, не требуя от них ни работы, ни оброка, кроме государственных податей, когда истребованы будут…