При последних словах Кутузов удивлённо вскинул бровь.
— Выходит, без боя сдать Москву? — вскочил Дохтуров.
— Москва не составляет России, — произнёс Остерман-Толстой. — Наша цель — защитить Отечество. А для спасения его главное — сохранить армию.
Тут вмешался Коновницын:
— С утверждением барона Беннигсена я не согласен, однако же, прежде чем решиться на оставление столицы, считаю нужным дать немедленно неприятелю сражение. Атаковать его там, где он будет встречен…
Платов, давно оценив трезвый ум Барклая, соглашался с ним, но сердце протестовало. Привычный к решительным действиям даже при отступлении, он не мог смириться с мыслью, чтобы отдать город. Да какой! Москву! Но и сражение может не завершиться победой, уж очень измотана армия.
Чувствуя, как краска заливает лицо, он поднялся.
Все — и Барклай, и Остерман-Толстой, и стоявший за спиной с тетрадью и карандашом в руках Кайсаров, и Беннигсен — вопросительно посмотрели на него. Один лишь Кутузов, опустив голову, сосредоточил взгляд на карте.
— Были б у меня казаки, немедля повёл бы их на врага. Только нет их, а потому верю в мудрость Михаилы Ларионовича.
Кутузов не пошевелился, зато Ермолов нехорошо улыбнулся, как бы говоря: хитришь, старик, уклоняешься от прямого ответа. А Матвей Иванович и в самом деле уклонялся.
— А что скажет генерал Ермолов? — Кутузов перевёл взгляд на начальника штаба 1-й армии.
— Я за немедленную атаку, — ответил Ермолов, — но не потому, чтобы разгромить врага, а чтобы улучшить свои позиции, они ныне весьма слабы.
Вошёл Раевский, командир 7-го пехотного корпуса. Он прибыл прямо из боя, находился в арьергардных частях: запылённый, усталый, злой. Последние слова Ермолова он слышал.
— Стало быть, позиция, которую занимает армия, невыгодна? — спросил он, сверля того взглядом.
— Совершенно верно. Армия разобщена глубокими оврагами, резерв не может поддерживать стоящие впереди войска…
Раевский махнул рукой.
— Не от Москвы зависит спасение России. Нужно прежде всего сберечь войска. Моё мнение: оставить Москву без сражения.
Воцарилась тишина. И в ней с особой явственностью прозвучали слова Кутузова:
— С потерею Москвы не потеряна Россия. Первою обязанностью поставлю: сохранить армию и сблизиться с теми войсками, которые идут к нам на подкрепление. Самым уступлением Москвы приготовим мы гибель неприятелю. Из Москвы я намерен идти по Рязанской дороге. Знаю, что ответственность падёт на меня, но жертвую собой для блага отечества.
Фельдмаршал замолчал, и стали слышны за дверью голоса: там находились любопытствующие жители. Все хотели взглянуть на Кутузова.
Опираясь руками о подлокотники кресла, Кутузов подался вперёд, коротко произнёс:
— Повелеваю отступить.
Матвей Иванович возвратился на квартиру, словно с похорон своих детей. Мысль об оставлении Москвы заслоняла его личное горе, вызванное отставкой, требовала от него проявления действий. Мог ли он, всю жизнь проведший в походах, в этот тяжкий для родины час находиться не у дел?
— Ваше превосходительство, вам пакет! — Оставленный при нём хорунжий протянул опечатанный сургучом конверт.
«С Дона!» — угадал Платов по почерку. Писал наказной атаман Андриан Денисов-шестой: «Ополчение Донское двинулось уже в поход, на сборное место к Москве. Я должен, к чести рода нашего, по справедливости вам донести, что казаки идут на защиту отечества с совершенной ревностью и охотою, а некоторые, не довольствуясь ещё тем, что сами выступают, помогают по мере избытка своего и другим сотоварищам своим».
— А как же иначе! — воскликнул Матвей Иванович. — На то они и казаки!
Денисов далее писал, что на конь сели от мала до велика, с семнадцати до шестидесятилетних казаков, собрано двадцать шесть полков и одна шестиорудииная на конной тяге батарея. И уже вышли все в путь.
В большом волнении Матвей Иванович дочитал письмо, а потом заставил хорунжего перечитать вслух ещё раз.
— Идут на помощь с Дона казаки! — говорил атаман, вышагивая в волнении по тесной комнатёнке. — Поднялся стар и млад. Несдобровать Бунапарте против силы такой!
В ТАРУТИНО
Миновав восточную окраину Москвы, растёкшиеся по городским улицам колонны отступающей русской армии вновь слились в единый поток, устремившийся на Рязань. Раненных в Бородинском сражении были тысячи. Тех, кто не мог передвигаться, увезли ранее транспортом полевых лазаретов. Многие из тех, кто мог ещё стрелять, не пожелали покинуть товарищей. Шли с тяжёлым чувством, какое бывает после ратной неудачи, но сейчас ещё прибавилось горькое сознание сдачи неприятелю Москвы.