Это сооружение в стиле «дорого-богато», блистало всеми возможными украшениями, сделанными из малинового бархата, желтого атласа и кашмирских шалей. Сингх и Платов зашли внутрь, а свита махараджи и атамана осталась снаружи, под навесом. И меня не пригласили в палатку. Я бочком-бочком сместился к нашим — к пятерке полковников с телохранителями.
— Здорово, братцы! — громко шепнул я, но встретил явно выраженное недовольство моей персоной.
— Здоровее видали! — ожег меня взглядом Дюжа, и я замер, предчувствуя неприятности.
Никто со мной обниматься не бросился. Что не так⁈ Чем я не угодил боевым побратимам? Казалось бы, меня качать должны на руках за ковровую дорожку, что я расстелил в Пенджабе войску Донскому. Но нет, на меня смотрели искоса, будто я у полковников свел со двора любимую корову. В иной ситуации я бы потребовал объяснений, но сейчас ничего другого не оставалось, кроме как напустить на себя равнодушный вид и ждать. Ждать непонятно чего! Как мне знакома эта ситуация, когда после сверхуспешной операции, когда ты ждешь благодарностей и наград, получаешь взамен начальственный втык.
Что не так⁈
Я крутил и крутил в голове всю свою эпопею — от Бухары до Лахора — и не мог сообразить, в чем провинился. Единственное, что приходило в голову — это несанкционированное посольство к Ранджиту. Но разве у меня был выбор? И разве вышло худо?
Минуты складывались в часы, мы все стояли под желтым навесом, истекая потом. Переговоры Платова с Сингхом явно затянулись, и мои нервы уже звенели как натянутые струны.
Платов вылез, шатаясь, из шатра владыки Пенджаба явно нетрезвый. Покосился на нас и во всеуслышание объявил:
— Люблю писателей и Ранджита — все они пьяницы!
За ним семенил толстяк-толмач, звеня золотыми браслетами.
— Сюда, ваша высокочтимость! — он указал на павильон по соседству, приготовленный для руси-казаков.
— Геть за мной! — несколько развязно махнул нам Платов.
Я, не понимая до конца, следует ли мне идти, замер недвижим.
— Тебе особое приглашение нужно? — злобно окликнул меня атаман.
Делать нечего, потащился вслед за полковниками.
И с порога наткнулся на обвиняющий взгляд атамана, развалившегося на стуле — по моей просьбе сей малоизвестный в Пенджабе предмет был поставлен в гостевом шатре. Мне еще не доводилось стать объектом гнева Платова — лицо его мгновенно стало суровым, даже ужасным, морщины резко обозначились, глаза налились бешенством, он едва сдержал себя, чтобы не обрушить на меня все кары господни. Я слышал, что он легко заводился, мог наговорить резкостей, совершить непоправимое…
Почувствовал, как кровь запульсировала в висках — все происходящее было настолько несправедливо, начиная со стула, на котором сидел атаман, что хотелось громко заорать: «Да пошли вы!»
— Гарцевал наш Петро, гарцевал, да с коня упал, — насмешливо уронил Платов. — Чалму напялил. В одной суме да в одной каше — не забыл, казаче?
Промолчал. Но голову вздернул гордо, не чувствуя за собой вины.
— Ты кого нам в спутники пристроил? Твои горцы-афганцы такую резню затеяли на Хайберском перевале — еле ноги унесли!
Саланги? Неужто они схлестнулись с хайберскими афризиями? Я-то чем виноват?
— Пока шли землей авганской, только и разговоров — юзбаши Петр то, юзбаши Петр сё… Сотник! — возвысил голос атаман. — Ты часом берега не попутал? Не забыл, от какого корня произрастаешь?
— Я…
Платов не дал мне договорить.
— А что я слышу в сикхском краю⁈ У нас тут новый генерал-атаман объявился. Армия у него, понимаешь, своя! Хотел есаулом наградить — промашку дал! Ты у нас, оказалось, уже полковников перерос. Молокосос! — взревел он. — За старой головой как за каменной стеной, а за головой молодой как за оградкой навозной — ступай прочь, Петро!
— Слово хоть можно молвить? — задыхаясь от злости, спросил я.
— Слово? Тебе слово⁈ Сотню разбаловал так, что пришлось ей батогов всыпать!
Моим ребятам⁈ Кнута⁈
Вспыхнув как порох, я развернулся и выскочил из шатра, чувствуя, что еще немного, и дело дойдет до сабель! Дюжа, уловив мой настрой, уже был готов обнажить шашку.
Я выскочил под навес и побежал вперед, ничего не различая, не разбирая, кто передо мной. Домчался до своего аргамака, вскочил в седло и понесся к реке. Туда, где шла переправа казачьего войска.
Боже, ну и короткая у атамана память! В одной суме и одной каше — он упрекнул меня в том, что я оторвался от казачества! После нашего разговора будущее представлялось мне в самом мрачном свете — походный атаман не тот человек, кто легко прощает или меняет свою точку зрения. Как у нас на Дону говорят: с богатым не судись, с сильным — не борись. Втемяшилось ему в голову, что я перешел рамки — теперь жди беды.