А я подхватил малабарскую чесотку, которую пришлось выводить, намазывая живот свиным жиром. Откуда у лекарей-индусов свиной жир, если тут свиней не разводят? Скорее всего из кабанов извлекли — такого добра в лесах хватало. Зудел живот страшно, но я посчитал, что мне повезло: лучше ходить обмазанным жиром, чем бегать к каждому кустику, за которым могла прятаться змея. Увы, но число случаев со смертельным исходом росло. Индусы почему-то не сжигали укушенных коброй и отпускали тело несчастного в Ганг без кремации. Вроде как проклятый… Мы же своих хоронили по нашему обычаю, и цепочка могил с простыми крестами, как вешки, отмечала наш путь.
Отряд Черного Флага вырвался далеко вперед основных сил. До Калькутты оставалось всего два дневных перехода, когда мы встали лагерем на берегу широкой, мутной Хугли. Воздух здесь был густым, пропитанным запахами влажной земли, цветущих джунглей. За нами растянулись на многие мили колонны основного войска — пехота, артиллерия, обозы, кавалерийские полки. Им требовалась передышка, а нам — разведка и, как оказалось, неожиданные переговоры. Мы разбили лагерь на холме, откуда открывался вид на бескрайние лесные просторы, уходящие к горизонту, где уже угадывалась смутная дымка города. Когда-то здесь кипела жизнь, процветали селения, но голод опустошил этот край, люди ушли, а джунгли забрали свое, поля исчезли, хижины поглотили лианы. Вот они — «замечательные» плоды цивилизованного управления Бенгалией!
Вечер второго дня нашего ожидания выдался душным. Солнце, кроваво-красное, садилось за густую стену пальм на другом берегу реки, окрашивая небо в багряные и лиловые тона. Лагерь жил своей размеренной походной жизнью: дымились костры, варилась похлебка, слышался лязг точильных камней о клинки. Я сидел под навесом своей походной палатки, намазывая живот жиром, когда к оцеплению подъехала странная группа.
Всадников было человек десять. Они сидели на прекрасных, ухоженных конях, одетые в нечто среднее между индийским великолепием и европейской практичностью — сверху черные европейские сюртуки, а ниже — белоснежные дхоти, расшитые золотой нитью (1), на головах — не чалмы в привычном громоздком виде, а изящно повязанные аккуратные тюрбаны из тончайшего муслина, часто также с золотым шитьем. Лица — важные, ухоженные, с умными, оценивающими глазами. Во главе — пожилой, степенный мужчина с окладистой седой бородой.
— Сахиб Питер? — он сделал почтительный, но не раболепный жест рукой ко лбу и груди. — Приветствия от почтеннейшего Бабу Рамдулала Дея, главы бании банкиров и купцов Калькутты (2). Мой господин просит о великой чести — принять вас в своем скромном доме в процветающей столице Бенгалии и всей Британской Индии. Гарантии вашей безопасности и безопасности ваших людей даются именем Бабу и кровью его предков. Английские сахибы, — он слегка поморщился, — не будут чинить препятствий вашему визиту, с ними все согласовано. Это частное дело. Для уверения в искренности намерений…
Он отступил в сторону, и двое юношей лет шестнадцати-семнадцати, одетых столь же богато, вышли вперед, удерживая в руках поводья своих лошадей. Их лица были гладко выбриты, черты — утонченные, но в глазах читались избалованность и страх, тщательно скрываемые под маской надменности.
— Почтенный Бабу предоставляет в ваше распоряжение своих сыновей, Чхату и Лату. Они останутся здесь, в вашем лагере, как знак нашего полного доверия и гарантия вашего благополучного возвращения.
Имена Бабу Рамдулала Дея, Чхату и Лату щелкнули в памяти, как ключ в замке. Кабул. Душный кабинет старого ростовщика, пахнущий сандалом и пылью веков. Его шепот, когда он отсчитывал мне золотые тилла для Зары. Он говорил, что, если судьба занесет меня в Калькутту, ищите Бабу Рамдулала Дея. Его золото открывает любые двери, даже в Форт-Уильям. Он — истинный царь Белого Города, и даже инглиси вынуждены с ним считаться. Его сыновей зовут Чхату и Лату… 'молодые шакалы на золотом поводке, любители прикуривать сигары от купюры в сто рупий". Вот они, «шакалята». Поводки оказались крепче, чем они думали.
Я посмотрел на юношей. Они старались держаться прямо, но пальцы судорожно сжимали поводья. Страх сквозил в каждом движении. Их отец играл по-крупному, ставя на кон самое дорогое. Значит, и ставки были соответствующими. Отказ мог быть воспринят как оскорбление, а я не мог позволить себе врага в тылу, да еще такого влиятельного, накануне штурма крепости. Да и любопытство грызло — что хочет сказать этот «царь Белого Города»? А поводить клювом, чтобы оценить готовность города и форта к обороне — и вовсе бесценно.