Упал окровавленный заряжающий пулемета Юрко Рабенчук, удивительно схватился за грудь рядом лежавший на земле казак Зеник Богуш, лицо которого перекосилось. Замолчал пулемет Гультайчука, так как нагрелся лафет по-страшному.
50
Петро Гультайчук рассердился и плюнул на лафет, и тот зашипел.
- И прости нам наши грехи... – произнес он.
На горизонте появилась еще одна туча конников, и также помчалась прямо на галичан. “Это все”, - с каким-то удивительным спокойствием подумал Мирон, ища глазами Бачинского. Тот стоял, широко расставив ноги, и оттого казался низким. Из его разорванного выше локтя рукава текла кровь. Василь виновато усмехнулся в покрасневшие усы – видимо, касался их окровавленной рукой. Они вместе воюют уже третий год. Познакомились в российском лагере для военнопленных под Пермью, оттуда вместе сбежали, когда в России началась революция, и с тех пор не расставались. Сперва подались в Киев, где начиналась война за Украину, и попали в такой революционный водоворот, что стыдно вспоминать. Вместе освобождали от московского ярма Киев, и после полгода митинговали на улицах. Долго ожидали универсалы об автономии Галиции, а когда, наконец, Центральная Рада согласились объявить независимость Галиции, то уже московско-большевистская орда стояла возле ворот. Василия с Мироном призвали в армию и определили в пушечную полбатарею поручика Яремы, и в конце января их бросили против красных под Полтаву, а через два дня пришел приказ возвращаться в угрожаемый большевиками Киев. После нескольких боев за город Киев украинское войско отступило на Житомир и дальше на Запад. Василь с Мироном доехали на бронепоезде до Проскурова, оттуда добрались до Подволоченка, и там, в родной Галичине, снова вернулись на свой круг, то есть попали в австрийские окопы. Они вместе прошли итальянский фронт, потом польский и, наконец, вынуждены были пройти этот, большевистский, последний, который вел их через Великую Украину на Киев, так как им было прописано сверху, что до вольного Львова вы, хлопцы, дойдете только через Киев. Но видать, не суждено. Между итальянским и польским фронтами они вдвоем на день заскочили в село Драговиль к Мирону домой, а когда отъезжали, то мать Мирона сказала Бачинскому:
- Присмотрите за ним, Василь, он такой беспечный у меня.
Может, поэтому Бачинский и усмехнулся сейчас так виновато, что вспомнил мать Мирона. Бедная женщина, ее муж, отец Мирона, положил свою голову еще на Маковцы, старший сын пал на горе Лисона, а теперь вот младший... больше никого у нее нет.
- Василь, - сказал Мирон, и тоже усмехнулся. – Благодарю тебя за все.
Это впервые он обратился к сотнику на “ты”, как будто бы тут уже не было ни старших, ни младших по рангу, перед смертью были все равны. Но у Мирона в мыслях было другое. Кровь текла из рукава Бачинского, но, ни ему, ни кому-то другому и мысль не приходила в голову перевязать рану – на такую роскошь времени уже не было. В левой руке Бачинский держал револьвер, жалея, что не научился стрелять с левой.
- Иди к черту, - сказал он.
Новая лава конников летела такой ровной волной, что даже большевики, которые только что взяли в клещи курень, приоткрыли рты от удивления.
- Лава! Ла-а-а-ва! – покатилось над полем, и прошли еще одна-две минуты, пока они не услышали громкое и выразительное: “Слава”. Три сотни конников с поднятыми вверх саблями, рассредоточившись по полю, летели на тылы красных.
- Слава! – как по команде произнесли в один голос стрельцы. – Сла-а-ва!
51
Красные разлетелись в разные стороны, кто за насыпь, кто вдоль железной дороги, кто вслепую помчался в поле. Один наездник на красивом буланом коне убегал последним, постоянно оглядываясь, и поэтому он так часто крутил завернутою в буденовку головою, что был похож на дятла.
Наездница на белом коне вскинула с плеча карабин. Даже ее конь задержал дыхание, и его ноздри дергались только на выстрелы. “Дятел” вылетел из седла.
- Маруся... Маруся... – послышались голоса из высушенных глоток.
- Откуда она взялась?
- Бог послал.
- Еще бы немного запоздала, то нам аминь был бы.
Ее было видно издалека, и Мирон Горняк вместо того, чтобы улыбаться Бачинскому (возле которого уже хозяйничал санитар), не сводил глаз с атаманши. Она была далеко от него, но Мирон хорошо видел родинку над углом ее губ. Красный шлык развевался на смушковой шапке, золотая коса спадала на грудь, и он почему-то видел только эту родинку, хотя ее невозможно было увидеть с того расстояния, где стоял поручик Горняк.