53
тревожных серо-синих глаз.
Врага преследовал не весь Марусин отряд, только сотня наездников летела вслед за чужой пехотою, которая исчезала за пеленой дождя. Поручик Горняк знал из карты, что где-то там за версту-другую должен быть кирпичный завод, и если москали успеют засесть за его стенами, то коннице будет плохо. Там ведь могут стоять свежие силы большевиков.
- Пане поручик! – обратился Мирон к Станимиру. – Прикажите ускорить шаг.
III
Это был известный партизанский маневр, когда на уставшую пехоту, которая еле передвигается, бросают конницу и вырубают ее донага. Сначала убегавшие, увидев, что за ними никто не гонится, снова начинали собираться вместе. Одна группа спряталась за осокою, что росла вдоль полевой дороги, другая побежала за скирду, третья, спотыкаясь и падая на скользкой дороге, сверкая пятками, в лесопосадку. Отряд Маруси наседал на вражескую пехоту, которой не было видно за стеной дождя.
Низкорослая кобыла Василя Матияша страх как любила дождь, не бежала, а танцевала, поблескивая “панчишками”. Мокрый английский френч на Василии блестел, как клеенка, а с большого хищного носа скатывалась вода.
Маруся также промокла до нитки, ее короткая рубашка прилипла к телу, поверх сорочки был еще лифчик, который Маруся надевала ради карманов, в которых и сейчас насыпью лежало до двух десятков магазинов к нагану, что заменял ей саблю.
Чего-чего, а саблю Маруся не брала в руки, так как тяжелым было это казацкое оружие для нее, а в конной атаке для нее были главными карабин и наган. Умела держать дистанцию с врагом побольше, чем размах сабли, а стреляла, что из карабина, что из револьвера лучше многих казаков, хотя казачня у Маруси была отборная, особенно горбулевская сотня, с которой она выскочила на “прогулку” под веселый летний дождь. Большинство горбулевских казаков воевали еще с ее братом Алексеем: Пилип Золотаренко, Семен Гарманчук, Иван Горобей, Оверко Липай, Степан Помпа, Сакив Галдун...
Правее от Маруси скакал на чистокровном горбоносом киргизе (порода коней) чистокровный шляхтич Льодзью Липка. В Горбулеве жило много поляков, и Льодзьо жил на улице, которая так и называлась – Первая Шляхта, а еще за ней были Вторая и Третья Шляхта. Когда москали изнасиловали его невесту Марилку, издевались прямо возле костела, на кладбище, Льодзью пошел в казаки к Дмитрию Соколовскому. Не жестоким стал Льюдзью к своей Марилке, у которой после ее изнасилования что-то случилось с головой, а стал любить ее после этого еще больше, мог ей улыбаться, хоть никто не видел улыбки на его тонком, как лезвие лице.
Левее от Маруси скакал Сакива Галдун, придерживая свою гнедую кобылу Гальку. За ней скакал Санько Кулибаба, который свой серебряный портсигар с медвежатами обменял на хорошую саблю, и теперь вместо хорошей плетки он полоскал по дождю голую саблю.
54
Самым большим добряком среди горбулевских казаков был Никита Шульга. Даже
если он сидел на коне спокойно и не ехал, то седло скрипело под ним только от того, что он дышал. Никита и на самом деле был шульгою – рубал с левой руки, но так, что из
одного живого москаля делал два неживых. Рубал он с плеча, как будто дрова колол. А
когда бил по черепу, то целился тупой стороной сабли, чтобы не зазубрить “лезвие. Сабля хрякала об головешку, как об макитру. Так как Никита Шульга был добрым, то он и москалей жалел, говорил, что они люди неплохие, только их раздражали немцы, поссорили с нами, вот они, братушки, придут, и мы заживем с ними в мире. Но когда эти братушки пришли и забрали у Никиты то, что он любил больше всего (убили жену), Никита озверел. Еще он больше всего любил, как пахнет его сарай и загородка со скотиной. Станет, бывало, вечером возле загородки и не может надышаться теплым воздухом скотины, соломы и собранного навоза. Теперь нет этого добра у Никиты, есть только сабля, которая хрякает об макитры братушек, которых добрый и спокойный Никита где-то в глубине души до сих пор жалеет и любит.
Самым старшим из горбулевских казаков был Оверко Липай. Ему перевалило уже давно за тридцать, но Оверко ростом не вышел. Это был маленький заикающийся мужчина, который в своей жизни не убил и мухи. Хотя матерый охотник Оверко мог в ту муху прицелиться из револьвера на один лишь звук. Когда-то, еще при покойном Дмитрии Соколовском, ему нужно было завалить бронепоезд. Оверко так и говорил “завалить”, как будто бы шел разговор про козу или кабана на охоте. Пушек у них было немало, но все непригодные к стрельбе. На рысях подогнал целую батарею, мгновенно облетели передки с лошадьми, и три пушки стали на пригорке в ряд. Наводчики заметушились возле панорам, но вышел пшик. В одной пушке заклинило снаряд, который затолкали в казенник, не обтерев с него песок, в другой сносился спусковой механизм, в третьей барахлила панорама. Тогда Оверко через ствол навел третью пушку на мишень, перекрестился и выстрелил. Снаряд попал прямо в бронепоезд. На большевиков он злился с тех пор, когда они забрали у него корову, лошадь, три свиньи с поросенком. Даже волостной военком Щегловитов удивился таким грабежам: