Толстая цепь, массивный обод, железная колодка, замок, который открывался большим ключом. В этих кандалах Мирон еле передвигал ногами. На работу его с такими доспехами не выгоняли, но из сарая Мирон выходил, когда хотел. Далеко кандалы не волочил, садился на выступающую колодку, что лежала тут, вероятно, еще от тех таки петровских времен, и смотрел в сторону Днепра, которого не видно было за бараком, смотрел на ворота, где всегда крутились часовые в красных погонах. От северной стороны лагеря за полверсты начинался сосновый лес, он манил взгляд и навевал появление мыслей о побеге. Недалеко от бараков, за длинными сараями, находилась дарницкая железнодорожная станция, по которой проезжали чужие эшелоны, и тогда Миронов сарайчик, как и все деревянные строения, стоящие на песчаном грунте, трясло от
76
землетрясения, и казалось, он вот-вот развалится. Вечерами к Мирону часто подходили стрельцы или кто-то из старшин, пытались облегчить хотя бы словами его жизнь в плену. Галичане - вчерашние победители не поняли, как стали побежденными, и теперь даже не знали, что с их армией, где она и с кем воюет. Знали только, что галицкие корпуса покатились к Фастову и дальше, как будто бы снова стоят против красных, которые подошли от Одессы. Но все это доходило до них со всякими слухами, которые заносили в их лагерь только цыгане. Это кочевое племя приезжало сюда на кибитках подковывать деникинских коней, и рассказывали пленным, что творится в мире. Но, ни цыгане, ни сорока на хвосте добрых слухов не приносили.
Лагерь уже продувал осенний ветер, который срывал тучи песчаной пыли, которая скрипела на зубах и выедала глаза. Дарница лежала на береговых песках, которыми и без того колобродил ветер, и все было серо от песчаной пыли, и бараки, и люди, и их одежда и лица. Соколиный глаз в Мироновом кармане был холодным, как и все вокруг, пронизанное сильным осенним холодом. Однажды вечером в сумерках к Мирону подошел, словно тень, Петро Гультайчук. Он и так был худой, а тут высох до щепки, хотя кормили их овсяной баландой наполовину с остями, чтобы были здоровы, как лошади. Петро тихо сел на краешек кладки подальше от Мирона. У него и теперь на одной ноге был ботинок, а на другой сапог с отрезанным голенищем. Не успел бедолага обуться в комиссарские сапоги, хотя такого добра в захваченных большевистских эшелонах достаточно было не на один галицкий корпус
- Извините, пане поручику, что не сажусь ближе, - сказал он виновато. – Нас в бараке, извиняюсь, доедают вши, а у вас, может, их и нет. Но я не про это, - перешел на шепот Гультайчук. – Хотел вас просить, чтобы не падали духом. Мы с Михасем Працивым дали себе слово: когда будем бежать, вынесем вас на руках.
- Благодарю, - сказал Мирон. – Но если представится случай, бегите без меня.
Гультайчук вздохнул громче, чем говорил:
- Боже, как я себя тешил, когда мы войдем в Киев, что война кончится, а чем все окончилось? Нельзя человеку так сильно радоваться. Тогда и печали будет меньше. Это я заметил давно. Но не падайте духом, пане поручик.
Гультайчук поднялся, и так тихо вышел из барака, как будто бы он не касался земли. Однажды к Мирону подсел деникинец в красных погонах, с которым Горняк подрался в ходе своего ареста, и сказал, что не держит на него зла, хотя тот поручик был из враждебной ему армии. Он снял бы с Мирона кандалы, если бы он при людях попросил у него прощения и пообещал, что больше не будет распускать руки. Деникинец был сильный, широкий в плечах, но с лица добродушный, и из-за полных румяных щек он даже был похож на веселую девку. Теперь все они были веселыми, так как Добровольческая армия уверенно шла на Москву, генерал Мамонтов уже взял Воронеж. “Вот как разобьем Петлюру, - сказал “бык”, - то отпустим вас домой, потом отобьем Галичину у поляков, и вы будете наши. Чего же нам ссориться?” Мирон молчал и смотрел себе под ноги, так как возле щиколотки кандалы натерли красные рубцы.
- Умный ты, галичанин, - сказал деникинец, - но смотри, веди себя смирно, тогда доживешь до счастливых времен. И если не попросишь у меня прощения, то мне придется смыть свой позор кровью.
77
Прошел месяц плена, который Мирону показался как год. Холода усиливались, а пленные не имели теплой одежды, бараки не отапливали, холод донимал и днем, и ночью. Стрельцы начали болеть. Уполномоченные от старшин пошли жаловаться коменданту
лагеря Осликовскому на их “собачье содержание”. Полковник Осликовский их “успокоил” тем, что в начале октября всех пленных переведут на угольные шахты Донбасса. Там вас и оденут теплее, и обуют, и от вшей избавят. Стало понятно, что нужно как можно быстрее бежать. Хорунжий Василь Гречаник попросил коменданта, чтобы с пленного Горняка сняли кандалы.