94
III
Все, что есть тайным, явным станет обязательно, только всему нужен свой час и
место. А то, что мужчина, который говорил на причастии, также потом станет известным,
и священник тут ни при чем. Есть такой закон на свете: если ты скажешь что-то один раз под большим секретом, то обязательно скажешь и другое. Такая она, тайна причастия, если брать причастия вне церкви. Напрасно отец Степан мучился в сомнении, что он под угрозу ставит жизнь сестры, не сказав ей про убийцу, хотя немного полегчало после того, когда сделал ей намек. Вдруг что – сестра догадается, откуда угроза. Но так вышло, что Маруся обо всем узнала в тот же день. После домашней купели (мама-мама, вы даже мыли мои волосы любистком) она надела зеленую шелковую сукню, ту, в которой Алексей возил ее в Радомышль и которая ему так нравилась, обула новые ботинки с высоким подъемом, надела даже золотые сережки и к ужину села такой панной, что не узнать. Она и раньше умела приукраситься и показать себя, но с тех пор, как ее не видела мать, что-то все-таки поменялось в девушке – и не от того, что теперь она имела другое имя, что была атаманшею и занималась не тем, чем должна заниматься девушка. Что-то появилось в ней женское, такое, чего не заметил за ужином отец, дьяк Покровско-Николаевской церкви и начальник штаба повстанческой бригады имени Дмитрия Соколовского, зато сердцем почувствовала мать, уроженка шляхтянка Ядвига Квасницкая. Она заметила это еще тогда, когда купала Сашуню в деревянной ванне, купала словно маленькую, как когда-то в детстве, и увидела, что дочь ее не такая, как была еще совсем недавно – налилась грудь, набрякли черешенки (откуда пришло Ядвиге это слово – неужели от Тимоши она услышала его еще в молодости), лоно стало тугим, губы повишневели, хотя телом Сашуня похудела и вытянулась. Но тело – это только сотая частица от того, что может прочитать мать через глаза дочери, и Ядвига Квасницкая увидела в тех сине-серых глазах такое, о чем боялась думать. Она ее ни о чем не спрашивала, больше спрашивал Тимофей, Ядвига же больше смотрела на дочь, смотрела, как она с ножом и вилкой ест свою любимую толченую картошку, загадочный вкус которой припрятан в приправе, которую Ядвига делала из кукурузных рылец – растирала в пыль сухие волосы кукурузных початков и добавляла в подливу. При свете двух лиловых свечек (с керосином теперь стало трудно) Ядвига любовалась аристократичными манерами дочери, хоть на ее лице не было и тени заинтересованности. Ее лицо было как замерзшая в волнах река. Но ей нравилось, как Сашуня ест, как ровно держит спину и голову, не горбясь над тарелкой, как деликатно пьет чай, и Ядвига думала, что дочка взяла что-то и от нее, урожденной шляхтянки Ядвиги Квасницкой, хотя она давно стала Явдохою. Так ее перекрестил Тимоша, этот путешествующий дьяк-гайдамака, который тридцать лет тому прибился в их края из Чигиринщины (он говорил с Холодноярщины). Пришел на ее голову, белобрысый, брови белые, бородка белая, непонятно, чем он и соблазнил ее, шуструю шляхтянку Ядзю. Но она знала, чем он ее приворожил, но того людям не скажешь, не объяснишь, почему побежала за ним, как ногу подломила, и родила четверо сыновей и пять дочек (правда, Настюшу побил родимец еще ребенком). Но ни один из них не почувствовал в себе материнской крови, все пошли в отца, удались в
95
гайдамаку, что убежал из Холодноярщины неизвестно от кого, только намекнул Ядвиге, что было у них там тайное товарищество, за которое ему светила каторга, ото ж молчок. Молчок так молчок, но и детей воспитывал так, что у Ядвиги временами мороз шел по коже. У них еще молоко не обсохло на губах, а слушали про казаков, про Байду, Хмеля, Трясило, Зализняка... им бы сказочку про курочку Рябу или Котигорошко, а он, окаянный,
берет... “Кобзаря” и читает “Гайдамаков”. Когда доходило до того места, где Гонта режет своих сыновей, Ядвиге казалось, что он делает все, чтобы она никогда не католичила их детей.