- Оставьте нас наедине, - приказал он.
Когда разочарованные лесовики невольно – как-то вяловато и с неохотою – вышли на улицу (растерянный кашевар пошел на улицу на свежий воздух с ложкой), мужчина посмотрел строгими глазами на Мирона.
- Вы тоже.
- Что? – не понял Мирон.
- Оставьте нас наедине!
Мирон насторожился, он уже был готов сцепиться с этим москалем, который каким-то чудом атаманил тут над блудными овцами, но Маруся коснулась его руки и сказала, что так нужно. Они с атаманом должны поговорить один на один. Когда Мирон вышел, атаман Дьяков спросил:
- Как прошла операция?
112
Маруся поблагодарила его за помощь, за цыган с кибитками и сказала, что у нее к Дьякову будет еще одна, последняя просьба. Он спросил, кто этот молодик, что пришел с ней. Маруся ответила, что сосед пленных один галичанин был в кандалах, поэтому его пришлось взять с собой в кибитку. Не тот ли это галичанин, спросил Дьяков, что подарил вам австрийский штык с золотой ручкой? Я знаю о вашей просьбе, сказал Дьяков. Вы имеете в виду двое верховых коней? Да. Одолжите мне, если можете. Я верну. Проводник нужен? Только до Германовки. Где мы с вами встречались. Дальше я знаю дорогу. Германовка близко, сказала она. И еще б... револьвер. Один есть, он у Климця, а нам в дороге не помешало бы и два. И две гранаты Мильса, сказал Дьяков. На всякий пожарный случай. На его костлявом лице появилась холодная улыбка.
II
“Пожарный случай” случился с ними почти в конце дороги, и случилось это возле городка Плисков, который каким-то чудом назывался, как и их любимая речка Плиска. Лежал этот городок с тремя водяными мельницами на берегу Роськи. Гощу они покинули в светлое время, сев на “занятых” у Дьякова верховых коней. Мирону достался гнедой, длинный и широкий в спине жеребец, на котором легко можно было разместиться вдвоем, а Марусе достался конь серый и худой, как черт, зато легкий в ногах. До Германовки их провожал ушастый, который был разочарован и даже немного обижен, что “шпики” оказались своими людьми, поэтому даже не вступал с ними в разговор. Да и не было надобности разговаривать в седлах. Ехали вначале лесом, мимо Таценки, потом, обогнув обуховские холмы, на рысях двинулись через поля, где ушастый время от времени вырывался далеко вперед, как дозорный.
Уже стемнело, когда за Вильшанкою Маруся сказала, что дальше она знает дорогу и, поблагодарив ушастого за помощь, спросила, как его звать.
- Сироманец, - ответил он.
- Красиво! Это кто тебя так окрестил?
- Батько.
- Батько-атаман?
- Он, - широко, аж до ушей, улыбнулся Сироманец.
- Не гневайся, Сироманцю, - сказала Маруся. – Но у тебя очень красивые уши.
- Какие есть, оба мои.
- Я не шучу, - сказала она. – Мужчине очень идут такие уши
- Та ну тебя!
Он развернул коня и галопом погнал назад. Маруся помахала ему вслед фуражкой. Легкими тропами они подались на юго-запад. Уже в темноте они проехали мимо Гребенки, а еще верст через двадцать доехали до села Великополовецкое, на въезде которого Маруся находилась, говоря словами Сироманца, как в собственном кармане. Хотя однажды именно в этом “кармане” ее с казаками находила рука смерти. Но потом случилось чудо. Тут на их дороге стоял один из небольших лесочков, где удобно было остановиться на отдых. Они спешились возле родника, который наполнял колодец, а
113
дальше вода ручьем текла в лесную низину. Можно напиться людям и коням. Возле колодца стояло два пенька – кругляки, которые кто-то поставил тут, чтобы в хорошую пору посидеть. Пустив гнедого с серым пастись, они развели небольшой огонь, а Маруся заварила кофе.
Впереди лежала еще неблизкая дорога. Эта ночь также выдалась теплой, низкие оловянные тучи затянули все небо, но дождь не предвиделся. В воздухе стоял прелый дух осеннего леса.
- Как ты? – спросила она, глядя на Мирона из-под кружки, которую держала в ладонях.
- Хорошо! А ты?
- Прекрасно, - ответила Маруся, и он почувствовал ее теплую улыбку, что касалась его, как легкий ветерок.
Это была та минута, когда хотелось сказать очень многое, но не хватало слов. Он взял Марусину руку в свою. Ее холодная ладонь была маленькой и твердой. Он прикоснулся к ней губами и почувствовал такую нежность, что ему сдавило дыхание.