- Ну, все, все, - Маруся гладила его мокрую шею. – Хороший, хороший...
Они долго стояли посреди поля, так как после такого сумасшедшего галопа Маруся не могла сориентироваться, куда идти дальше. Нигде ни села, ни скирды, ни дерева, вокруг тьма и черное небо без единой звездочки, которая подсказала бы дорогу.
Маруся достала из привязанной к седлу торбы-едунки два кусочка сахара и поднесла серому. Дыхнув ей в ладонь теплом, он взял мягкими губами лакомство. Сперва схрумкал одну грудочку, потом так же точно слизал с ладони другой кусочек. Ноги у серого выпрямились и перестали дрожать.
- Давай отойдем, - сказала Маруся. – Ему нужно побыть одному.
Серый постоял, тряхнул головой, потом заострил уши. Переступив с ноги на ногу, он повернулся в другую сторону и высоко поднял голову. Его уши навострились, как штыки. Серый ударил копытом об землю.
- Как ты думаешь, куда он смотрел? – спросила Маруся.
- Туда, где упал гнедой?
- Нет, он смотрел в ту сторону, откуда пришел. А это значит, что нам нужно идти в противоположную сторону.
- Так и пойдем, - сказал Мирон.
- Если мы наскочили на заставу, то наше войско где-то близко.
Он взял серого за повод, и они неспешно пошли через поле. Иногда они останавливались, вслушивались и вглядывались в темноте, не покажется ли где село, хуторок или еще какой-нибудь знак, который подскажет Марусе дорогу. Так они прошли несколько верст, то спускаясь в балку, то поднимаясь вверх, и снова шли равниной до тех пор, пока не увидели впереди себя стену, еще чернее ночи. Стена эта оказалась подсолнечным полем, на котором густо стояли сухие стебли высотой в человеческий рост. Пробираться через подсолнечник ночью было не намного легче, чем через гощевские заросли, поэтому они решили его обойти. Взяв влево и немного пройдя, вдруг увидели по другую сторону поля красное зарево – оно то поднималось высоко вверх, то оседало, совсем пропадая за черной стеной. В это зарево кто-то подкидывал подсолнечные стебли. Вероятно, там грелись люди, которые, возможно, стояли лагерем. Но кто? На этот раз Мирон предложил, что он уйдет от нее и, оставив Марусю с серым, пошел на свет зарева. Между стеблями подсолнечника он пробрался на другую сторону поля, там он на малом расстоянии рассмотрел людей, которые собрались вокруг костра. Притаившись в густом подсолнечнике, Мирон почувствовал себя совсем в безопасности, так как даже если бы
116
вышел в поле, вряд ли бы его кто-то увидел. Возле ночного костра люди не видят ничего, потому что огонь слепит глаза. А если кто-то его увидел, то, вероятно, не обратил бы на Мирона внимания, потому что он ничем не отличался от хлопцев, которые грелись возле огня, так как это были стрельцы из его бригады, хлопцы из 3-го куреня Данила Бизан, который был Мироновым земляком, как и старший десятник из Надытычива Ромко Панчак, который, находясь на стрелецкой охране, крикнул кому-то, если не себе самому: “Ствол!” – и это был пароль, который уже слышал в своей жизни поручик Горняк из Драговижа. Это был надежный военный пропуск, от которого у поручика Горняка сжалось сердце, а потом и горло. И стоял он один как перст среди бескрайней ночи под черным бездонным небом, и не знал, куда ему сперва бежать: или к стрельцу Данило Бизану, чтобы расспросить, где его шестой курень, где Станимир, где их армия, где их измотанная доля? – или бежать, сейчас уже, сколько есть духа, через подсолнухи к ней... ней... ней, что ждала его вдвоем с серым... с которой ему осталось побыть... сколько?.. минуту?.. две?.. сколько, сколько, изменница судьба, ты позволишь побыть им вдвоем, чтобы они попрощались? Сквозь ночь, сквозь темноту, только из его шагов, из того, как шел к ней поручик Горняк, Маруся все поняла.
- Свои?
- Да, галичане, - выдохнул он. – Даже моя бригада.
- Ты как будто бы подрос, - сказала она. – Я рада за тебя.
- Ты мое чудо.
- Нет, я твоя невеста.
- Когда еще случится побыть вместе? – сорвалось у него то, чего не хотел говорить.
- Я и так с тобою, - сказала она. – Я возле тебя буду всегда. Ты же не потерял соколиный глаз?
- Нет, он всегда со мной.
- И я всегда буду с тобой.
Он мимоходом оглянулся. Посмотрел туда, где светилось зарево, словно боялся, что оно исчезнет.
- Иди, - сказала Маруся. – Иди, и знай, что я возле тебя.
- Гнедого жаль, - вдруг сказал он. – Хороший был конь.
- Не мучай себя. Иди.
Мирон взял ее голову между своих ладоней, хотел глубоко заглянуть в глаза, но видел только тревожный блеск. Он судорожно и как-то небрежно стал целовать ее лицо – родинку, губы, глаза, волосы (упала на землю фуражка), и это уже были горькие поцелуи прощания. Маруся подхватила с земли фуражку, надела ее низко на лоб и вскочила на коня.