- Она приходила к брату? - Палазя кивнула. - Сама?
- А с кем же?
И тут Палазя, это золотое наливное яблочко, вдруг произнесла такое, что Науму сдавило дух. В эту субботу, что будет, отец Степан ждет ее в гости.
- Он что, исповедуется тебе? – с недоверием спросил Наум.
Палазя сказала, что никто перед нею не исповедуется, но по субботам, когда отец Сафроний отпускает ее на день домой, к ней иногда обращается янивский батюшка с просьбой приготовить ужин. Он не говорит для кого, но Палазя обо всем сама догадывается. Сладкие крендельки для мужиков не пекут.
- Она что, ночами приходит? – спросил Наум.
- А когда же? – удивилась ему Палазя.
Плохая это примета – хвалиться, предрекая кому-то черный крест или выдавать из себя черного князя, так как все окончилось тем, что субботней ночью в Янивцах поймали самого Наума. Трех красноармейцев, которые с ним были, где-то забрала нечистая сила, никто не знает, где они делись, а самого Наума привезли с завязанными глазами в какой-то халабуде и, когда ему сняли повязку, Наум подумал, что уже оказался на том свете. Хлопая глазами при свечке, он увидел перед собой того, кого уже не было среди живых.
- Узнаешь? - спросил безбожник.
- Узнаю, - сказал Наум. Перед ним сидел Дмитрий Соколовский (по-настоящему это был Степан Соколовский).
- Тебя же убили, - сказал Наум
129
- Так и что?
- Может, то был не ты.
- Может, и не я, - глухим потусторонним голосом засмеялся атаман.
От того смеха мурашки поползли по телу Наума.
- Когда-то я тебе уже дарил жизнь, - сказал Соколовский. – Помнишь?
- Было, - кивнул Наум.
- Не каешься?
Наум молчал. Во рту у него стоял металлический привкус, словно под языком он держал монету.
- Ты ж когда-то был почти своим.
- Я и теперь такой, - сказал Наум.
- Не ври.
- Я докажу. Я могу работать на вас.
- Не хочется умирать?
- Не хочется, - сказал Наум.
- Хочешь жить?
- Хочу.
- Знаешь, что придется делать?
- Знаю, - сказал Наум.
- Согласен?
- Да.
IV
Его отпустили. Чтоб не испывать судьбу, отец Степан навсегда ушел из Янивцев. Похожий как две кали воды с братом Дмитрием, он впервые допросил врага, но оставаться в лесу не захотел. Имея свои планы, пошел неизвестно куда. Того же дня, не попрощавшись, убежала от отца Сафрония служанка Палазя. Тоже не зная, в какую сторону идти, как выяснилось, она никогда в Янивцах не жила. Похоже было, что Наум так и не догадался, кто с ним разговаривал на самом деле, так как после в оперативных сообщениях радомышльского Чека и милиции вместо обычного “банда Маруси” снова писали “банда Соколовского”. Вскоре от товарища Наума прилетела к ним “первая ласточка” – записка, которую бросил в торбу “жебрака”, что ходил по Радомышлю с каторинкою (шарманкою). “Сов. Секретно. Тов. Скороходову. В связи с успехами Красной армии на деникинском и петлюровском фронтах рассматривается возможность о направлении на вверенный вам участок части интербригады, сформированной из мадьяр, китайцев и латышей, отличающихся особой твердостью и беспощадностью к контрреволюции, как то: отряды Фекета, Лю-Селяня, Ко Гуа. Приказываю в ближайшее время установить место базирования банды Маруси и других бандитских группировок, а также определить села, наиболее активно сочувствующие бандитизму. Наши дополнительные силы уже подошли к Фастову...”
- Идут освобождать Украину от украинцев, - сказала Маруся. - Они остановились в
130
разрушенном фольварке возле лесного урочища Довжик, где еще сохранились две
длинные колонны с почерневшей слежавшейся соломой. Лучшего места для отдыха не нужно искать.
На улице срывался колючий ветер и уже подвывал на чердаке голодным воем. Солома была теплой. Если в нее втиснуть руку, то казалось, что там до сих пор прячется лето. И возле фольварка еще поднималась такая свежая трава, что можно было пасти коней. В их болотистых медвежьих углах трава зеленела даже под снегом. На соломе расселись все свои – почти одни горбулевцы. С наступлением холодов их отряд начал таять, но Маруся не брала это близко к сердцу: зимой так должно быть. Меньше людей проще удержать – легче с продуктами, виднее, кто чем дышит. Расходились те, кто еще мог вернуться в теплую хату. Если когда-то “медвежьи углы” ожидали санных дорог, то теперь, наоборот, они боялись снега. Разговоры между казаками, чем дальше, тем чаще сводились к одному: сколько это все продержится и чем оно закончится? Они устали, так как большинство из них начали воевать еще в мировую, и с тех пор почти не имели перерыва. Мало было времени на отдых. Надежда то разгоралась, то гасла, а войне не видно было конца. На их землю пришли красные, белые, немцы, поляки, а теперь, смотри, поперли еще и желтые – китайцы, где-то взялись мадьяры, латыши, калмыки, башкиры, добавились какие-то крутые – интербригады, и не было им счета, и ни остановки. Вся мировая война в одночасье перекинулась в их край, где как будто бы все воюют против всех, а на самом деле идет битва за Украину.