Плохие вести доходили и от надднепровцев: Действующая армия также поредела, потерпела поражение возле Вапнярки, Тиманивки, Крижополя, потеряла Могилев и, поредевшая от тифа, откатилась на север, до Староконстантиновки и Любара. Это была катастрофа. В обозе умер Петро Гультайчук. Он отказался лечь в госпиталь, сказал, что смерть его там найдет быстрее, чем в дороге. Долго был в горячке, потом, придя в себя, снял с себя коричневые английские штиблеты и попросил Михася Працива, чтобы взял их себе. Михась, у которого от сапог на ногах осталось только голенище, рассердился:
- Но-но!
- Михасику, цыть! – сказал Петро Гультайчук. – Я слово сказать хочу, а ты меня перебиваешь. Обуй ботинки, ты должен дойти до Львова. А там недалеко... ты знаешь. Сними с меня крестик, потому что я уже не имею сил.
- Такое придумал.
- Цыть, Михасику, цыть. Передай этот крестик моей Зени. Пускай оденет малому. Скажешь... Ты знаешь, что сказать... Этот крестик видел все. Видел и слышал. Как я их тешил и как умирал.
Петро Гультайчук затих и больше глаз не открывал. Михась Працив хотел надеть на него, уже мертвого, английские штиблеты, но Станимир сказал, что не нужно. Волю
133
мертвого нужно выполнить. Михась обулся и прочитал над Петром молитву. Капеляна они уже не имели. Отец Михайло Якутов из Разводова отошел еще раньше. Когда несли Петра Гультайчука к яме, Михась Працив взял его за босые ноги, а Мирон под руки. И тут вдруг мертвый вырвался из Мироновых рук и полетел вверх, полетел просто к небу. Мирон вначале испугался такого чуда, но потом понял, что не Петро полетел вверх, а он, Мирон, падал вниз. Падал он непонятно каким образом, земля была под ногами, но Мирону казалось, что он летит и летит в бездну. Когда он начал терять сознание, то его последней мыслью было, что у него тиф. Некоторые хлопцы, кто сильнее, переносили тиф на ногах. Мирон уже несколько дней чувствовал слабость в теле, боль в голове и возле сердца, медленно поднималась температура, и даже тогда, когда увидел на животе красные пятна, еще не хотел верить. Но Бачинский также увидел, что у Мирона покраснели глаза и лицо.
- Все, братику, - сказал Василий. – Оставляем тебя в Калинивцах
- Ты что?.. Там же завтра будут москали.
- Если будут, то белые. А это уже не страшно. Что ты скажешь?
Дальше Бачинский городил такое, словно у него также началась лихорадка. Мирон был уверен, что кто-то из них двоих бредит – или он, или Василий. Но Бачинский говорил правду. Оказавшись на границе гибели, Начальная команда галицкой армии, чтобы сберечь целостность войска и жизнь людей, подписала с деникинцами перемирие, по которому их армия вошла в состав вооруженных сил Юга России.
- Нет! – крикнул Мирон, но не услышал своего голоса.
- По договору мы сохраняем автономию, - сказал Бачинский. – Остаются наши бригады, курени, коменданты.
- Нет!
- Мы не берем ни их погонов, ни их присяги.
- Нет! – из последних сил повторял Мирон, но Бачинский только по его губам видел это “нет”.
Мирон уже не мог произнести ни звука.
- Мы оставили за собой право не воевать с украинской Действующей амией, а только с большевиками, - сказал Бачинский. – Это был наш последний шанс на спасение.
Мирона нудило, к горлу подкатывала блевота. Потом его долго везли на повозке, и оттого что она тряслась, болело все тело. Наконец, кто-то спросил, сможет ли он встать на ноги. Нет. Они, его ноги, были набиты опилками, а колени размякли. Тому, кто спросил его фамилию, Мирон ответил, но и тут не услышал своего голоса. Он даже не видел того, кто спрашивал, только видел крест. Крест был красный, похожий на налитого кровью паука, который двигал лапами. Слышал, как его стригли, и там, где оголилась голова, било холодом в мозги. Потом холод повеял в груди, словно там, возле сердца, открылась дырка, и в нее свистел ветер. Кто-то (вероятно, доктор) водил пальцами по груди. Мирона взял страх, что доктор залезет пальцем ему в сердце. И снова – черная пропасть. Мирон не знал, когда он уснул – через день, неделю, месяц? Проснулся от того, что очень хотелось пить. Лежал он на соломе, а рядом двигались какие-то люди. Войсковой санитар дал ему воды, потом кусочек сахара, он, тот кусочек, так чудно захрустел во рту, что чуть не раскололась голова. Мирону показалось, что он уже не человек, а конь. Потом он увидел
134
себя не на соломе, а в гробу, застеленным сухой травой, и чудно было оттого, что он лежал в гробу, а видел себя со стороны. Видел, как подошли к гробу мама Мария и села над ним.