- Что, обдурил меня, сынок? – с упреком спросила мама. – Говорил, что вернулся домой, а сам умер. Оставил одну.
- Простите, - хотел сказать Мирон, но сказать не получилось, так как он был мертвый.
- Отец твой и брат погибли в бою, а ты скончался в гнилой соломе, как пес. Говорил, что приведешь мне невестку, а где она? Ото моя невестка? – мама показала глазами в темный угол, где сидела остриженная женщина с горящими сумасшедшими глазами.
- Что вы, господа, наделали? – вдруг закричала остриженная. – Он же любил меня за косу, а вы ее отняли!
Мирон присмотрелся к несчастной и понял, что он не мертвый. Эта женщина лежала на соломе между мужчинами давно, и все время голосила за своими отрезанными волосами. Мамы Марии тут не было, да и не могло быть. Он почувствовал себя живым, но так, словно голова его лежала отдельно от тела.
Даже услышал над собой голос: “Живой?”. На той голове, что лежала отдельно, ему разомкнули ножом зубы и влили в рот какую-то жидкость.
Он снова увидел, что вокруг него лежат на соломе люди. Это были наполовину мертвые, они еще подавали признаки жизни. Обстриженная женщина кричала, кто-то стоял, кто-то бредил, а кто-то блевал прямо в солому. Казалось, что все они лежали в соломенной яме, полной вони и нечистот. Дней не было. Были только ночи и желтые липкие вечера. Иногда Мирону казалось, что он уже выздоравливает. Однажды даже увидел своего ангела-хранителя. Сначала почувствовал себя на ногах – стоял на вершине Альп среди голых скал, которые начали оседать вниз со страшным гулом. Когда горы обвалились, он оказался на крохотном острове среди безграничной воды. Вода пахла кровью. Мирона охватил страх, но вскоре к нему подплыл ковчег, на веслах сидел белый ангел.
- Не бойся, выплывем, - сказал ангел, и Мирон узнал в нем деда Чепурного из хутора Вищенского.
- А где Маруся? – спросил Мирон.
- Скоро она к тебе придет, - сказал дед Чепурной.
II
На их дороге в направлении Фастова лежало местечко Брусилов, которое своим большевистским духом дразнило партизан.
В прошлый год в Брусилов большевики даже перенесли на несколько месяцев свой окружком из Радомышля. Тут у них был копировальный станок, на котором местные “пролетарии” Боря Теслор и Яков Гохват печатали прокламации, а расклеивала их Роза Гулько.
135
Теперь же Брусилов обзавелся такой охраной, что сходу не возьмешь. Только вчера зашли сюда красные части, пешие и конница, все не вместились в бывшую усадьбу помещика Алексея Синельникова. Кто они и сколько – никто не знает, видели только, что среди красноармейцев немало китайцев, еще, говорят, есть мадьяры и латыши. Зашли в местечко, пока что никого не трогают, так как их задобрили продуктами и водкой те же лавочники. Маруся провозгласила большой сбор в лесу, что подступал к местечку с двух сторон, устроив свой штаб там же, в Батцевом урочище, а в воскресенье с утра сама пошла в разведку. Одевшись как сельская девушка, в серенький пиджачок, платок опустила низко на глаза, положила в корзину десяток яиц, и пошла, словно на базар, той дорогой, что вела от села Озеряны к Брусилову. Утро было солнечное, но холодный, рассветный морозец даже прихватил лужи тонким льдом. Местечко жило своей привычной жизнью. Марусю давно удивляло, что, не обращая внимания ни на какое нашествие, люди также как обычно, ходили на базар, торговали, справляли свадьбы, крестили, гуральни гнали самогонку (сладкую брусиловскую наливку, о которой знали даже аж в Киеве), сапожники выделывали кожу, дегтярники воняли дегтем, трехэтажная мельница пахла мукой, и все то, что блестело против холодного солнца, черепичные крыши, которых в этом местечке было больше, чем где-то, так как брусиловский кирпичный завод выжигал самую лучшую в уезде черепицу и под ней даже краснели деревянные бруски, что стояли по левую строну от гуральни - все имело привычный вид.
Усадьба Синельникова стояла в старом липовом парке, как раз вдоль той дороги, что вела от Озерян к центру местечка. Большой кирпичный дом с пристройками был обнесен красной стеной, словно тут находилось не жилище, а крепость, и хотя хозяин давно убежал отсюда, именно теперь на входе в усадьбу возле железных ворот стояла военная охрана – два часовых в серых шинелях и фуражках с красными звездами. Очень смешной вид имел один из этих часовых, так как к его шинели совсем не шли лапти с обмотками. Это были даже не солдатские обмотки, а грубые суконные портянки, обвязанные на лодыжках кожаными ремешками. С виду это были добрые хлопцы, никакие там китайцы или мадьяры, обычные кацапчуки, которые даже обрадовались, когда наивная сельская дивчина подошла к ним ближе и завела разговор. Она спросила у “родненьких”, не доводилось ли им встречать такого себе Ивана Петрова, это ее брат,