красный командир, так как дома от Ивана давно ничего не слышали – он хоть живой? Нет,
они не знают командира Ивана Петрова, сказали красноармейцы, но могут расспросить про него в своей части, и если “милашка” придет в парк вечером, то они кое-что будут знать. Ох, чем же я вас отблагодарю, сказала наивная девушка, и уже хотела было угостить “родненьких” яйцами, но передумала и забеспокоилась, что вечером ее не выпустит из хаты мать, а вот среди ночи она могла бы незаметно убежать из дома, хотя и боится ходить ночами. Может, разве придет с подружкой. Это так понравилось “родненьким”, что они оба закивали головами – ночью будет еще лучше, тогда они уже освободятся от охраны, и когда все уснут, выйдут вон к той беседке, что стоит в углу парка. Договорившись о встрече ночью, Маруся пошла себе дальше, пошла на мост через речку Здвиж, которая тут всегда была тихой, а теперь от холода вода стала плыть медленнее.
Ярмарка была не такой многолюдной, как положено ей было быть в воскресенье.
136
Никто не кричал и не зазывал к товару, на торговище не было ни коней, ни другой скотины, ни птицы, торговцы переговаривались почти шепотом, но и из тех перешептываний Маруся узнала многое. Пока она обменяла в лавке Янкеля яйца на старенький платок, то все знала, сколько красные запросили фуража для коней, сколько заказали выпечь хлеба, сколько водки заказали на вечер для штаба. На этот раз “гости”, слава Богу, не расквартировались по хатам, разместились в усадьбе Синельникова, и немного их остановилось и в волостной милиции, что находилась по ту сторону Здвижа в просторном, хотя и деревянном здании отставного капитана Александра Пушкина, который слинял из местечка еще в начале войны. Даже немного смешно, но этот капитан Пушкин на самом деле приходился каким-то прародичем поэту Александру Пушкину, так как именно к его предку Николаю Васильевичу Пушкину, бывшему собственнику этого местечка, поэт приезжал в гости. И, говорят, как раз тут, в Брусилове, он проиграл в карты поручику Ершову свою сказку про конька-Горбунька, которую тот потом выдал за свою. Так вот, в этом доме Пушкина этим вечером намечалась веселая гульба, так как кроме восьми стопок водки, был заказан еще и граммофон. Маруся прошла возле того деревянного теремка, где была проиграна в карты сказка про конька-Горбунька да Иванушку-дурачка (здесь ей понравилась резная веранда, поднятая над землей: если под такую подложить охапку соломы, то весь теремок сгорит как свечка, а большой огонь ночью имеет свою особенную силу и притяжение). Потом она забрела в дальний угол Тихих Верб, за которыми в дубняке “случайно” набрела прямехонько на красную заставу. Однако здесь москалики оказались суровее тех, что охраняли Синельникову усадьбу – их командир, не вступая с Марусей в длинный разговор, сказал, чтобы она уматывала отсюда подобру-поздорову. Маруся его послушала, и до тех пор, пока добралась до Батиевого урочища, уже имела четкий план ночной операции. Она даже пожалела, что собрала много людей под Брусиловом, так как это место требовало нападения не сотен, а нескольких десятков казаков.
На ночь собрался ветер, небо снова затуманило, и погода партизанам часто бывает на руку. В лесном ярке, где разместился Марусин штаб на двух пеньках и бревне, было тихо. На короткий совет она попросила, помимо адъютанта Василия Матияша, только командира пулеметной сотни Матвея Яковенко и Ивана Горобея. Получив приказы, они
ушли готовиться к операции, а Маруся еще позвала Санько Кулибабу и дала ему зеленый
платок и юбку.
- А это для чего? – не понял Санько.
- Этой ночью будешь моей подружкой. Должен хорошо побриться и переодеться в девушку.
- Какая из меня девка?- удивляясь, обиделся Санько, предчувствуя интересную работу.
- Еще не знаю, - сказала Маруся. – Увидим.
В полночь они подошли к беседке, где их с нетерпением ждали два “кавалера”, и хорошая или плохая девка вышла из Санька Кулибабы, но прежде чем ее рассмотреть, “кавалер в лентах” получил удар ножом в горло. Его товарищ, что смотрел на Марусю, даже не успел обернуться на тихий ойк. Схватив москаля за голову, Санько и его полоснул по горлянке, хотя удобнее было всунуть лезвие между лопаток. Но оба москаля
137
были в таких грубых шинелях, что Санько побоялся испортить и решил их не колоть, а резать, как курей. Больше крови, зато меньше шума.
Из-за лип вынырнула еще одна фигура – это был Пилип Золотаренко. Они с Санько быстро переоделись в шинели и натянули фуражки со звездами. Хотя как ни было противно, но Санько еще пришлось переобуться в лапти. Они подошли к воротам, не вызывая подозрение, так как часовые думали, что возвращаются свои. На этот раз здесь находилось два китайца, которые даже не спросили “пропуск”. Их также прибрали без единого звука. Только Санько стало не по себе от того, что китаец, которому он всадил кинжал в шею, даже кончаясь, не сводил с Санька глаз. Как будто бы хотел запомнить его, чтобы отомстить на том свете. В парке от деревьев начали отделяться еще людские силуэты, и вскоре к воротам гуськом потянулось четверо казаков со связками ручных гранат (по три вместе) и хлопцы Матвея Яковенко с пулеметами “шаша” и “льюиса”. На улице было тихо, большие окна хоромов Синельникова высвечивались на фоне ночного неба. Эти окна специально сделаны такими большими, чтобы в них удобно было кидать бомбы. Казаки, касаясь стен, ожидали, пока все займут свои места вокруг здания. На улице сгущалась напряженная тишина, которая вот-вот могла разлететься на куски. Сигналом стал звон стекла, когда Семен Помпа со всего размаха запустил в окно первую связку гранат, и еще до того, как они разорвались, в остальные окна также полетели гранаты. Оглушительные взрывы один за другим качнули здание, вместе с ними зазвенело стекло, послышались крики раненых. Казаки, что метнули гранаты, в один миг отбежали в парк, освобождая пространство для пулеметчиков. Хлопцы Матвея Яковенко стрельнули из ручных скорострелов по окнам и дверям, хотя из тех дверей никто не выходил. Все, что осталось там живое, стонало и искало, в какой угол забиться.