В следующее мгновение черный бушлат быстро снял из-за спины винтовку и прицелился в Санька, или, может, взял на мушку дуб, за которым он лежал. Санько еще плотнее прижался к земле, ожидая выстрела, но черный бушлат не выстрелил. Это он так схитрил, думая, что если в лесу есть засада, то на его боевой порыв партизаны откроют огонь, и выдадут себя раньше. Черный бушлат закинул винтовку за спину, снова сказал что-то такое, что оба его спутника громко засмеялись. Санько легко потрогал пальцем “собачку” карабина. Когда-то у него был такой казус, что он от волнения нажал не на спусковой крючок, а на защитную скобу.
Колонна двинулась дальше. Всадники слегка покачивались в седлах, а тот, что был в коже, не ехал, а плыл. Его высокий жеребец золотистой масти чудно переставлял ногами, и Санько догадался, что это иноходец. А если расстояние позволяет рассмотреть такие вещи, то чего еще можно желать. Саньку показалось, что именно подошел момент приветствовать гостей, но эту границу знала только Маруся. В зависимости от количества врагов, от того, конный он или пеший, она безошибочно угадывала ту границу, тот порог, за которым под лобовым прицельным огнем москали всегда разбегались. Так, если, не удержав первых, начнешь преждевременно сечь дальше, впереди тех они смогут рассредоточиться в цепь, и, приготовившись, учинить страшное противодействие. А подпусти их вплотную, ближе той границы – чего доброго, сгоряча бросятся врукопашную, и тогда еще неизвестно, чей будет верх. “Чувствовать эту границу – это даже не войсковые способности, - говорил про Марусю ее адъютант, бывший прапорщик
150
царской армии Василий Матияш, - это еще намного больше”.
- А что? – допытывались казаки.
- “Голос”, - отвечал Матияш.
- Какой еще “голос”?
- “Сверху”.
- Как сверху? – казаки, ничего не понимая, поднимали глаза к небу.
Матияш оглядывался вокруг, словно боялся, что их кто-то подслушивает и, наконец, говорил: “С горбулевской. Голос из Девич-горы”.
- Огонь! – это был голос Маруси – не с горы, не с неба, не из-под земли, он выскочил из ее груди, несколько тихий, но призывный, голос, за который Санько (он только теперь сознается себе в этом) готов умереть – не за Украину, не за землю, не за волю, а только за этот голос. Самый дорогой в мире голос, что вырывается из нее, из ее груди, из ее птичьего горла, из ее губ, губ, к которым Санько никогда не прикасался, он даже в мыслях себе этого не разрешал, но он научился целовать ее в голос, в этот голос, который для Санька и сейчас не утонул в стрельбе пулеметов, в диком ржании коней, в сплошной пальбе винтовок, в стрельбе Санькового карабина, к которому он прильнул щекой, словно к девушке, и его бедное сердце тёхкает и замирает от этого объятия с винтовкой-любовницей. Она у него очень красивая: ореховый ствол гладенький, как девичья щека, и сгиб у нее возле замка очень красивый, тонкий, как шея у лебедя, и ствол вороновой стали ровный, гладенький, приятный на ощупь, хотя бывает холодный, бывает теплый, а бывает и горячий, как вот сейчас. Маруся не ошиблась, угадала границу приближения врага. Красная конница под плотным огнем сначала сбилась в кучу, передние кони вздыбились, задние налетели на передних, некоторые упали с диким протяжным ржанием, и это ржание раненых лошадей Саньку теперь напоминало женский крик. Он давно заметил, что раненые или напуганные кони верещат как женщины, и Саньку их было очень жаль. Крик, пускай и вражеских коней, раздирал ему душу, поэтому Санько никогда в них не стрелял, хотя иногда и нужно было, даже существовала такая боевая команда: “ Первый по людям, другой – по коням!”. И еще непонятным было для Санька постановление, которое привезли с фронта бывалые в делах кавалеристы: когда на тебя наступает куча конников, то целиться нужно по конским ногам, а когда она оступится, то стреляй в голову всадника. Такая, говоря, военная наука и так пишут в книжках. Но Санько и в этот раз не стрелял в коней, он целился только в черную кожанку, в бушлаты, ватники, шапки, фуражки, палил в толпу пришельцев, радуясь каждому попавшему выстрелу, хотя в этом коловороте не всегда заметишь, куда легла пуля, где тот песьеголовец, в которого ты целился, где же тот черный бушлат, что, сжимая зубы, брел на мушку Санька, и сейчас неизвестно, куда подевался тот, который был в коже, упал, Санько даже видел, как жеребец золотистой масти побежал без всадника к речке... к Кирше... Кирша... Кирша... Ну, и название... побежал, смешно выкидывая ноги вперед, так как он – иноходец. А черный бушлат Санько потерял из глаз. Всадники сбились в кучу, немало их упало под пулями, а остальные – так-так, стали убегать. Они рассеялись полем, кое-кто подался в сторону речки, кто-то кинулся искать укрытие в березняке, но оттуда застучали пулеметы, ударили винтовки – это уже дали о себе знать пилиповчане. Именно в эту минуту Маруся должна подать команду “На коней!”, потому что нет лучшего