На нашем корабле два брата плыли, Амал и Балт. И столь великие воины были они, что всю дорогу не переставая единоборствовали, даже по нужде сходить забывая. И дружина билась, вождям подражая. А боги, клятву выполняя, в парус дули.
У вандалов на корабле тоже два брата предводительствовали всеми, Асд и Сил. От них потом пошли асдинги и силинги. И дружина вандальская, Вотана славя (ибо больше других богов с Вотаном подружились), билась себе на потеху. А боги, клятву выполняя, на веслах сидели.
А гепиды сами на веслах сидели, священную ярость в себе грея. Но все равно гепидский корабль отставал от корабля готского и вандальского.
Так добрались до берега три корабля. На берегу уже герулы стояли и поджидали пришлецов, дабы с ними биться. И взревели от радости дружины готские и вандальские. И так обрадовались, что с кораблей попрыгали и вперед кораблей к берегу поплыли, дабы поскорее с врагом схватиться. И гепидская дружина тоже взревела, когда подоспела, но это только через три дня случилось. Битва тогда уже кипела. Гепиды уже из-за горизонта реветь начали, и волны от этого рева бились о берег вдвое выше против прежних.
И усеяли мы берег трупами герульскими. Потеху продлевая, сразились еще готы с вандалами. И многие пали. И взяли мы свои корабли и подожгли их. Дабы все знали — герои пришли. И столь велики были корабли эти, что весь мир озарило пламя от их пожара. И виден был мир от края до края. И увидели мы, что стоим в устье большой реки. Тогда пошли мы по этой реке, готы по одному берегу, а вандалы по другому. Гепиды же думать остались. Они еще не поняли, куда приплыли.
Шли готы. Шли вандалы. Пять поколений сменилось. Славный то был поход, ибо битвы каждый день вскипали.
Долго шли племена по берегам этой реки. И не потому, что река большая была, а потому, что то и дело садились на землю, строили избы, получали урожаи, а потом дальше шли. И еще было другое занятие: соседние племена завоевывали. Как завидят какое-нибудь племя, так и завоевывают. А после вновь эти племена на свободу отпускали, потому что захватывали их больше потехи ради.
Так и шли могучие племена, зима сменяла зиму и веселью не было конца.
И вот река разделилась на два рукава. И пошли вандалы по одному рукаву, а готы по другому. И разделились готы с вандалами и отныне их пути пролегали врозь, хоть и рядом.
После же произшел раздор великий между Амалунгами и Балтингами. И разделились Амалунги и Балтинги и разошлись в разные стороны.
С той поры каждое новое поколение рождалось слабее предыдущего. И мир начал стареть, ибо все реже вспоминали готы о тех клятвах, которые взяли с богов на богатырском пиру в Асгарде перед выходом из Скандзы. А асы, понятное дело, с советами не лезли и помощи не предлагали, коли к ним не обращались. Оттого и мельчали люди, что забывать своих богов стали.
С той же поры, как начали иные готы от богов отеческих отворачиваться и к ромейскому богу поворачиваться, и вовсе в упадок стал приходить мир.
И у вандалов то же самое случилось. Их река тоже на рукава и ручьи делиться стала, и разошлись Асдинги в одну сторону, а Силинги в другую. И если случались с тех пор между ними стычки и битвы, то не от избытка богатырства, а по скудости или из зависти.
Что до гепидов, то никому не ведомо, что там у них происходило, ибо они сзади шли. Но понятно, что хорошего у них ничего не происходило. Только что тугодумие их умножилось стократно, хотя священная ярость, дар богов, оставалась при них. Впрочем, она и при готах оставалась, хотя и уменьшилась по сравнению с прежними временами. И у вандалов она была тоже.
С каждым годом все больше дробились племена, силу свою теряя. И садились на землю. И многие забывали, кто они и откуда вышли.
Однако же мы, кто в нашем селе живет, — мы не забыли, кто мы и откуда. Мы — Амалунги, хотя до других Амалунгов нужно ехать на коне несколько зим и то вряд ли доедем.
Еще мы называем себя «остроготами», что означает «светозарные готы». Ибо нестерпимо для врагов сверкает доблесть наша.
Те же, что за вождем Балтом пошли, именовали себя также «вези», что означает «мудрые». И мудрость эта их к югу от нас завела и там на землю опустила, дабы рыхлили ее и умножали ее богатства.
Так говорит дедушка Рагнарис.
Четыре зимы тому назад брат мой Гизульф ушел из дому. Ушел он затемно, не сказавшись, и не было его два дня. Искали Гизульфа дядя Агигульф и отец наш Тарасмунд. Дедушка Рагнарис ворчал, что незачем, мол, искать огольца — пропадет, туда ему и дорога. Ничего, значит, оголец не стоил, если пропал. Я радовался тому, что Гизульфа нет, потому что Гизульф тогда меня обижал и мне хотелось, чтобы он навсегда пропал. И потому я вторил дедушке: пропадет, мол, туда и дорога. Но дедушка Рагнарис почему-то сразу перестал так говорить и отвесил мне затрещину.
К вечеру второго дня Гизульфа привел домой жрец, тот, что в лесном капище при богах живет. В том, где мужская изба, которой дед Гизульфу грозит и отцу нашему пеняет.
Когда жрец Гизульфа за руку привел, Гизульф был красный от слез, а одно ухо у него распухло — жрец вывернул, пока вел. Боязно было Гизульфу домой идти, потому что расправа жреца — сущая ласка, если подумать о том, что с ним за самочинную отлучку дедушка Рагнарис и отец сделают.
Дедушка Рагнарис как Гизульфа увидел, так бороду встопорщил и руки начал потирать, предвкушая, как Гизульфа вздует. Гизульф сразу заревел во весь голос. Я тоже заревел — жалел, что Гизульф нашелся. На меня глядя, Сванхильда ту же песню завела, хотя была старше нас с Гизульфом. Больно уж грозен дедушка.
Жрец из лесного капища был телом могуч, бородой обилен. Лесом от него пахло. Волосы у жреца были длинные-предлинные, длиннее, чем у нашей матери Гизелы.
Я очень боялся жреца.
Дед жреца в дом позвал, медовухой угостил, долгую беседу с ним завел — об отческом богопочитании, о видах на урожай. Я плохо помню, о чем и как они говорили, потому что жреца боялся и еще боялся того, что сделают с моим братом Гизульфом. Потому что, если деда послушать, то расправа готовилась нешуточная.
Я раздумывал: будут ли Гизульфа в жертву богам приносить? И если будут, то можно ли будет посмотреть? Или же конями его разметают? Дед многие кары Гизульфу сулил, покуда Гизульфа дома не было.
Тут я увидел, что дядя Агигульф из конюшни коня выводит. И понял, что сейчас Гизульфа к коню привяжут и будут разметывать. И заревел пуще прежнего, так что дед мне затрещину дал.
А дядя Агигульф лицо зверское сделал и спросил у Гизульфа, под лавку к тому заглянув, где Гизульф прятался, не видел ли, мол, Гизульф, куда веревка делась? Добрая была веревка, втрое свитая, такая, что человека подвесить можно и не порвется. А Гизульф не отвечал. Я не знаю, что делал Гизульф под лавкой. На лавке жрец сидел.
Жрец сидел важный и строгий, пока дедушка ему медовухи не поднес. После же долго беседовали они с дедушкой. Жрец дедушку по плечу хлопал и хохотал зычно.
И ушел жрец.
Как жрец ушел, дедушка Рагнарис вскричал громовым голосом: где, мол, этот Гизульф?
Гизульф под лавкой заскулил жалобно. Дед наклонился и вытащил его за шиворот, как кутенка. И понял я, что сейчас в жертву Гизульфа принесут. Дед после медовухи лицом был багров и голосом зычен, как никогда. На вытянутой руке Гизульфа поднял и богам показал: вот, мол, любуйтесь!
И тут на дворе голос Тарасмунда послышался. Тарасмунд Гизульфа искать ездил и только сейчас вернулся. Отец наш спрашивал, не нашелся ли, мол, Гизульф. Ответа не дождавшись, в дом ворвался и тотчас же Гизульфа увидел. Уныло свисал Гизульф в дедовой руке и на богов глазами моргал. С богов на отца взор перевел, сопли до самых колен свесил, одно ухо больше другого, во рту голодная слюна собирается и по подбородку течет. Шутка ли, два дня не ел.